находил один и тот же

Бессмертный тигр. Не стоит поражаться

Уделу Карвахаля. Твой и мой —

Такие же. Но наш извечный хищник

Меняет лики и названья — злоба,

Любовь, случайность или этот миг…

ВТОРОЙ ВАРИАНТ ПРОТЕЯ{297}

Природой полубог и полузверь,

Меж двух стихий на полосе песчаной

Не знал он памяти, что неустанно

Глядится в бездну былей и потерь.

Его мученье было тяжелее:

Знать, что от века запечатлено

Грядущее и замкнуты давно

Врата и судьбы Трои и Ахеи.

Внезапно схваченный в минуту сна,

Он представал пожаром, ураганом,

Пантерой, тигром золоточеканным,

Водой, что под водою не видна.

Ты тоже — воплощенные потери

И ожиданья. Но на миг, в преддверье…{298}

НЕВЕДОМОЕ

Луна не знает, что она луна,

И светится, не ведая об этом.

Песок песку непостижим. Предметам

Не осознать, что форма им дана.

Несходен мрамор выщербленной гранью

Ни с отвлеченной пешкой, ни с рукой,

Ее точившей. Вдруг и путь людской,

Ведущий нас от радости к страданью, —

Орудие Другого? Он незрим.

Здесь не помогут домыслы о Боге,

И тщетны колебания, тревоги

И плоские мольбы, что мы творим.

Чей лук стрелой, летящею поныне,

Послал меня к неведомой вершине?

БРУНАНБУРГ, ГОД 937

Рядом с тобой — никого.

Я убил человека сегодня ночью.

Он был храбрый и рослый, из славного рода Анлафа{299}.

Меч вошел ему в грудь, немного левей середины.

Он рухнул на землю и стал ничем, вороньим кормом.

Напрасно ты его ждешь, неведомая подруга.

Его не доставит корабль, бегущий по желтым водам.

Напрасно твоя рука будет шарить в утренней дреме.

Постель холодна.

Я убил человека под Брунанбургом сегодня ночью.

СЛЕПОЙ

Кто в зеркалах таится отраженьем,

Когда немею перед амальгамой?

Что за старик безмолвно и упрямо

Глядит из них с усталым раздраженьем?

Во тьме свои безвестные черты я

Ищу рукой… Нежданный отсвет краткий,

И я твои вдруг различаю прядки —

Седые или снова золотые?

«Ты потерял лишь внешние личины», —

Ответит Мильтон на мои вопросы.

Суждение, достойное мужчины,

Но как забыть про книги или розы?

Свое лицо увидевши воочью,

Я знал бы, кто я нынешнею ночью.

1972{300}

Боясь, что предстоящее (теперь —

Исчерпанное) изойдет аркадой

Напрасных, убывающих и смутных

Зеркал, приумножением сует,

Я в полутьме, почти что засыпая,

Молил неведомых богов наполнить

Хоть чем-то или кем-нибудь мой век.

Сбылось. Мне послана Отчизна.

Деды И прадеды служили ей изгнаньем,

Нуждою, голодовками, боями,

Но снова блещет дивная гроза…

Я — не из сонма пращуров, достойных

Строки, переживающей века.

Я слеп, и мне уже восьмой десяток.

Я не Франсиско Борхес, уругваец,

Который пал, приняв две пули в грудь,

И отходил среди людских агоний

В кровавом и смердящем лазарете.

Но Родина, испошлена вконец,

Велит, чтоб темное перо всезнайки,

Поднаторев в ученых исхищреньях

И непривычное к трудам клинка,

Вобрало зычный рокот эпопеи,

Воздвигнув край мой. Время — исполнять.

«ALL OUR YESTERDAYS»[115] {301}

С кем было все, что вспоминаю? С теми,

Кем прежде был? С женевцем, выводящим

В своем невозвратимом настоящем

Латинский стих, что вычеркнуло время?

С тем, кто в отцовском кабинете грезил

Над картой и следил из-за портьеры

За грушевыми тигром и пантерой —

Резными подлокотниками кресел?

Или с другим, туда толкнувшим двери,

Где отходил и отошел навеки

Тот, чьи уже сомкнувшиеся веки{302}

Он целовал, прощаясь и не веря?

Я — те, кто стерт. Зачем-то в час заката

Я — все они, кто минул без возврата.

В ЧУЖОМ КРАЮ

(1977)

Кто-то спешит по тропинкам Итаки,

Забыв о своем царе, много лет назад Уплывшем под Трою;

Кто-то думает о родовом участке,

Новом плуге и сыне

И, верно, счастлив,

Я, Улисс, на краю земли

Сходил во владенья Аида,

Видел тень фиванца Тересия,

Разделившего двух переплетшихся змей,

Видел тень Геракла,

Охотящуюся в лугах за тенями львов,

Тогда как Геракл — среди богов на Олимпе.

Кто-то сейчас повернул на Боливара либо на Чили,

Счастливый или несчастный.

Если бы это был я!

ЗЕРКАЛУ

Зачем упорствуешь, двойник заклятый?

Зачем, непознаваемый собрат,

Перенимаешь каждый жест и взгляд?

Зачем во тьме — нежданный соглядатай?

Стеклом ли твердым, зыбкой ли водой,

Но ты везде, извечно и вовеки —

Как демон, о котором учат греки, —

Найдешь, и не спастись мне слепотой.

Страшней тебя не видеть, колдовская,

Чужая сила, волею своей

Приумножающая круг вещей,

Что были нами, путь наш замыкая.

Уйду, а ты все будешь повторять

Опять, опять, опять, опять, опять…

МОИ КНИГИ

Мои (не знающие, кто я) книги —

Такой же я, как и черты лица

С бесцветными глазами и висками,

Которое пытаю в зеркалах

И по которому веду ладонью.

Не без понятной грусти признаю,

Что все, чем жив, останется на этих

Листках, не ведающих про меня,

А не других, перебеленных мною.

Так даже лучше. Голоса умерших

При мне всегда.

ТАЛИСМАНЫ

Экземпляр первопечатной Снорриевой «Эдды», опубликованной в Дании.

Пять томов шопенгауэровских «Сочинений».

«Одиссея» Чапмена в двух томах.

Сабля, сражавшаяся