в глуши.

Мате с подставкой-змеей, привезенный прадедом из Лимы.

Стеклянная призма.

Камень и веер.

Стертые дагерротипы.

Деревянный глобус, подарок Сесилии Инхеньерос, доставшийся ей от отца.

Палка с выгнутой ручкой, видавшая степи Америки, Колумбии и Техаса.

Набор металлических столбиков с приложеньем дипломов.

Берет и накидка почетного доктора.

«Мысли» Сааведры Фахардо, пахнущие испанской краской.

Память об одном рассвете.

Стихи Марона и Фроста.

Голос Маседонио Фернандеса.

Любовь и слова двух-трех человек на свете.

Верные мои талисманы, но и они не помогут от тьмы, о которой лучше молчать, о которой поклялся молчать.

ВОСТОК

Рука Вергилия минуту медлит

Над покрывалом с ключевой струей

И лабиринтом образов и красок,

Которые далекий караван

Довез до Рима сквозь песок и время.

Шитье дойдет строкой его «Георгии».

Я не видал, но помню этот шелк.

С закатом умирает иудей,

К кресту прибитый черными гвоздями,

Как претор повелел, но род за родом

Несчетные династии земли

Не позабудут ни мольбы, ни крови,

Ни трех мужчин, распятых на холме.

Еще я помню книгу гексаграмм{303}

И шестьдесят четыре их дороги

Для судеб, ткущих бдения и сны.

Каким богатством искупают праздность!

И реки золотых песков и рыбок,

Которыми Пресвитер Иоанн

Приплыл в края за Гангом и рассветом,

И хайку, уместивший в три стиха

Звук, отголосок и самозабвенье,

И духа, обращенного дымком{304}

И заключенного в кувшин из меди,

И обещанье, данное в ночи.

Какие чудеса таит сознанье!

Халдея, открывательница звезд;

Фрегаты древних лузов{305}, взморье Гоа.

Клайв, после всех побед зовущий смерть.

Ким рядом с ламой{306} в рыжем одеянье,

Торящий путь, который их спасет.

Туманный запах чая и сандала.

Мечети Кордовы, священный Аксум

И тигр, который зыбится как нард.

Вот мой Восток — мой сад, где я скрываюсь

От неотступных мыслей о тебе.

БЕЛАЯ ЛАНЬ

Из английских баллад, с их лужаек зеленых,

Из-под кисточки персов, из смутного края

Прежних дней и ночей, их глубин потаенных,

Ты явилась под утро, сквозь сон мой шагая?

Беглой тенью прошла на закате неверном

И растаяла в золоте через мгновенье —

Полувоспоминание, полузабвенье,

Лань, мелькнувшая зыбким рисунком двухмерным.

Бог, что правит всем этим диковинным сущим,

Дал мне видеть тебя, но не быть господином;

На каком повороте в безвестном грядущем

Встречусь я с твоим призраком неуследимым?

Ведь и я только сон, лишь чуть более длинный,

Чем секундная тень, что скользит луговиной.

THE UNENDING ROSE[116]

Сусане Бомбаль

Когда Иран в шестом столетье хиджры

Увидел с минаретов черный рой

Щетинящейся пиками пустыни,

Аттар из Нишапура посмотрел

На розу и сказал, почти неслышно,

Как бы мечтая, а не говоря:

— Твой смутный мир в моих ладонях. Время

Сминает и не замечает нас

В глухом саду закатною порою.

Я влажным ветром чувствую тебя.

Приливом аромата ты доходишь

К лицу склонившегося старика,

Который знал тебя гораздо раньше,

Чем видел в детстве на картинках снов

Или дорожках утреннего сада.

Ты светишься то белизною солнца,

То золотом луны, то багрецом

Клинка, неколебимого в победах.

Я слеп и неучен, но понимаю:

Пути неисчерпаемы. Во всем

Таится все. Ты — музыка и небо,

Чертоги, духи, реки, — потайная,

Бездонная, вневременная роза,

Господень дар безжизненным зрачкам.

Из книги

ПРЕДИСЛОВИЯ{307}

ПРЕДИСЛОВИЕ ПРЕДИСЛОВИЙ

Думаю, нет нужды объяснять, что «Предисловие предисловий» в данном случае — не риторическая фигура, выражающая превосходную степень на манер еврейской Песни Песней (как о том пишет Луис де Леон), Ночи Ночей или Царя Царей. Речь всего лишь о страничке перед собранными теперь для издательства Торреса Агуэро, а прежде разрозненными предисловиями, которые были написаны между 1923 и 1974 годами. То есть попросту о предисловии, только, скажем так, возведенном в квадрат.

Году в двадцать шестом я взял на себя грех выпустить книгу эссе, название которой не хочу вспоминать{308} и которую Валери Ларбо{309} — вероятно, чтобы сделать приятное нашему общему другу Рикардо Гуиральдесу — похвалил за разнообразие тем, названное им тогда отличительной чертой латиноамериканских авторов. У этого факта есть своя история. На Тукуманском конгрессе{310} мы решили отказаться от общей с испанцами судьбы и взяли на себя задачу создать по примеру Соединенных Штатов Америки собственную традицию. Искать ее в той стране, с которой мы только что порвали, было бы явной нелепостью; искать ее в воображаемой местной культуре значило бы вещь не столько непосильную, сколько абсурдную. Как и следовало ожидать, мы выбрали Европу, а конкретно — Францию (даже американец По пришел к нам через Бодлера и Малларме{311}). Если не говорить об испанской крови и языке, тоже своего рода традициях, Франция повлияла на нас как ни одна другая страна в мире. Латиноамериканский модернизм, двумя столицами которого, по Максу Энрикесу Уренье{312}, были Мехико и Буэнос-Айрес, обновил большинство литератур, чьим общим орудием служила испанская речь, и непредставим без Гюго и Верлена. Затем он пересек океан и вдохновил известных поэтов Испании. Во времена моего детства невладение французским почти что приравнивалось к неграмотности. Со временем мы перешли от французского к английскому, а от него — к полному безъязычию, включая родной испанский.

Перечитывая теперь этот томик, я вижу в нем гостеприимство какого-то другого человека, который по понятным причинам изгладился у меня из памяти. Свой отзвук на страницах книги нашли дым и огонь Карлейля, породившего нацизм, рассказы Сервантеса, которому еще только грезится второй том «Дон Кихота», бесподобная мифология Факундо, необъятный, как материк, голос Уитмена, щедрые выдумки Валери, шахматное искусство сновидца Кэрролла, элеатские отсрочки Кафки, подробные небеса Сведенборга, шум