— Пап, в тебе нет шести футов, — перебил Коннелл. — Ты всегда говоришь, что шесть, а на самом деле пять футов одиннадцать дюймов, не больше.

— Мой рост — ровно шесть футов, — с достоинством ответил отец.

— Это тебе только хочется!

Коннелл недавно измерил свой рост — в нем было пять футов десять дюймов, а отец ненамного выше. Коннелл подскочил к отцу и встал спиной к спине. Потом заставил папу снять ботинки и сам стащил с себя «мартенсы» на толстенной подошве.

— Сын, во мне шесть футов.

— Может, раньше было? А теперь ты растешь вниз.

— Не настолько я старый!

— А может, у тебя раннее старение? Между прочим, это многое объясняет!

Отец коротко, бешено глянул на него, сказал:

— Хватит! — и отвернулся.

— Принести тебе еще выпить? — спросил он дядю Фила.

— Давай я с тобой схожу, — ответил тот.

Коннелл пошел за ними в кухню.

— Пап, если в тебе шесть футов — докажи!

— Оставь, сынок, — сказал дядя Фил.

— Смотри: сделаем отметки на двери, как раньше, в старом доме.

Папа, хоть и хмурился, встал к двери. Коннелл снова заставил его разуться.

— Пять футов, десять и три четверти дюйма! — объявил он, проведя на торце двери жирную карандашную черту.

Разгружая посудомоечную машину, Коннелл вытащил обломок ножа — лезвие переломилось у самой рукоятки.

— Конец ему пришел, — сообщил Коннелл, помахав обломками. — Я выброшу.

Он швырнул обломки в мусорное ведро. Папа молча подошел и вытащил бесполезную рукоятку.

— У него пожизненная гарантия, — произнесла мама с тихим торжеством. — Этот нож продавался как товар особо высокого качества.

— Оно и видно, — с насмешкой ответил Коннелл.

Папа потер пальцами рукоятку — так люди иногда вертят в руках гладкий камешек.

— Я давно уже хотела позвонить изготовителям, — сказала мама.

Коннелл изумился:

— Что, нельзя его просто выбросить? И чего ради звонить изготовителям? Пап, ну на что тебе этот нож?

Он нарочно задирал отца, словно тот был человеком, с которым можно спорить на равных, — прекрасно зная, что такой тон его наверняка заденет.

— Ты не поверишь, сын, — ответил папа. — Я этим ножом соус размешиваю.

— Обязательно позвоню! — сказала мама. — Есть гарантия — пусть заменят.

— Да у нас полно ножей! Почему именно этот?

— Папа его купил, когда мы только поженились. По тем временам это была дорогая покупка. Такой ответ устраивает?

Коннелл увидел, что мама чуть не плачет. Он понимал, что лучше бы промолчать, и все-таки сказал:

— Это не значит, что надо его хранить вечно.

Весь год Эйлин время от времени помогала Эду с проверкой студенческих работ, а под конец весеннего семестра так и вовсе почти каждый раз проставляла оценки за лабораторные и контрольные. Эд, глядя ей через плечо, объяснял, что к чему. Они брали себе каждый по стопке работ, и потом Эйлин проверяла за Эдом.

Эд уже целый год собирал материал для статьи о своих исследованиях по правительственному гранту — результаты нужно было представить на конференции. После диагноза он удвоил усилия и до глубокой ночи засиживался в лаборатории. Надо бы гордиться, что он не бросает свой проект, несмотря ни на что, — Эйлин и гордилась, только ведь вся эта упорная работа ничего не даст: ни новых грантов, ни повышения по службе, ни престижа, и даже статью дописать вряд ли получится. Лучше бы он это время проводил дома, с ней. Вечерами было одиноко, и нисколько не утешало сознание, что Эд издалека делит с ней это одиночество. Она представляла себе, как он сидит в полутемной лаборатории и отчаянно чешет в затылке, изучая данные, бесполезные из-за ошибок в наблюдении.

Дважды в день Эд принимал экспериментальные лекарства. Эйлин следила за тем, чтобы он не забывал проглотить одну таблетку с утра и еще одну — вечером. Через тринадцать недель она повезла Эда на первый контрольный осмотр.

— Я себя чувствую крысой, — сказал Эд.

Они сидели возле врачебного кабинета на ярко-оранжевых пластиковых стульях.

Эйлин удивленно покосилась на Эда.

— Подопытной, у меня в лаборатории.

— Ничего похожего!

— Очень даже похоже. Да ничего, я столько лет ставил на них опыты, могу и сам крысой побыть.

— Эдмунд, прекрати!

— Вдруг это кому-нибудь поможет.

— Тебе поможет!

— Не во мне дело. Идут испытания. Главная задача — польза для других людей.

— Неправда!

— Так и должно быть. Я участвую в этом ради науки.

Эйлин промолчала.

— Я крыса, — повторил Эд, уже увереннее.

— Хорошо-хорошо, ты крыса.

— В конце концов они все умирают. Не люблю находить окоченевшие трупики. Так и не привык.

Эйлин представила себе вонючую клетку, мертвые, остекленевшие глаза, неподвижные тельца, похожие на кошачьи игрушки.

— Неприятно, наверное.

— Грустно. Неблагодарная у них работа.

Эда взвесили, измерили жизненные показатели, взяли кровь и мочу на анализ, сделали ЭКГ и провели тест на проверку памяти. Заставляли его выполнять различные задания: строить башню из кубиков, резать мясо, что-то писать от руки. Это было труднее всего. Эд видеть не мог свой почерк. Слишком явное доказательство.

Потом ей выдали запас лекарств на тринадцать недель до следующего осмотра. Пакет с лекарствами дарил надежду. Мелькнула мысль: если скормить ему все сразу, может, он снова станет самим собой — пусть хоть на пару дней, на полдня, на несколько часов. Пусть вслед за тем превратится в развалину — все равно оно бы того стоило. Однако Эйлин понимала, что так не получится. Настоящий Эд не прячется где-то в глубине, ожидая, когда его выпустят на свободу. Он, вот такой, теперь и есть настоящий Эд.

Был вторник в начале июля. Они лежали в постели, оставив окна открытыми. Эйлин пробовала читать, но все время нервничала и отвлекалась. В конце концов она отложила роман и вытащила книгу о болезни Альцгеймера — у нее под кроватью скопилась целая стопка таких книг. Предполагалось, что Эд тоже читает, а на самом деле он лежал, сложив руки на груди, и смотрел в потолок.

Прошло уже четыре месяца с тех пор, как им сообщили диагноз. Эйлин невольно поддалась загадочной логике той минуты: «Никому не говори». Но ясно же, что Эд уже не в состоянии правильно оценивать такие вещи.