С тех пор, как они сели в экспресс, Альфонс пристально разглядывал Мари, часто скользил взглядом и по Паулю, и Мари понимала, что Альфонс размышлял. Он не мог взять в толк, почему его друг Пауль обращался с камеристкой своей сестры как с благородной дамой. Понятно, что воспитанный молодой человек вежлив и с прислугой, но не до такой степени. Камеристке не помогали подняться по ступенькам в вагон и не приглашали в вагоне-ресторане за один стол. Возможно, Альфонс и намеревался улучить момент и спросить Пауля, однако после обильной еды и вина его потянуло в сон. Вернувшись в купе, он объяснил свои попутчикам, что полночи не спал, сложил руки на животе и уснул. Вскоре послышался легкий храп в унисон к грохоту и стуку едущего поезда.

– Ра-тата… хррр… ра-тата… хррр…

Мари сидела рядом с Паулем какое-то время молча, смотрела в окно, где пробегали синеватые скалы и темный лес. Потом почувствовала на себе его взгляд и повернулась. Он весело улыбнулся и показал на спящего Альфонса:

– Как дите малое. Хотел бы и я так спать.

– Тогда вам надо было пить больше дорогого французского вина.

– Лучше не надо. Или ты бы предпочла, чтобы я сейчас растекся в кресле и храпел?

– Почему нет? – Она пожала плечами. – До Парижа еще далеко. Я думаю, мы все немного поспим, чтобы завтра быть в форме.

– Конечно, ты совершенно права.

Они опять помолчали, смотрели в окно, на Альфонса, только друг на друга избегали глядеть.

– Господин…

Он отреагировал сердитым ворчанием.

– Как ты должна ко мне обращаться?

– Простите… Сударь…

– Так-то лучше, – пробормотал он. – Но лучше, если бы ты называла меня по имени.

Она вздрогнула. Как он это себе представляет? Как ему пришло в голову требовать от нее такое?

– Я не стану так делать, господин Мельцер.

Она услышала его длинный глубокий вздох, наверное, он сердился. Поэтому она сжалась, когда он взял ее за руку.

– Не пугайся, Мари, – прошептал он. – Не шуми, разбудишь нашего соню. Я должен сказать тебе кое-что, что ношу в себе уже долгое время. Сегодня это должно прозвучать, иначе я остаток жизни буду считать себя трусом…

У Мари замерло сердце. Он хотел сделать ей признание, просить быть с ним, потому что она завоевала его сердце. Он произнесет эти или похожие слова, возможно, даже более прекрасные, ведь молодой господин искусный оратор. Ах, как же она ждала от него этих слов, пусть она их и не примет. Ни за что не примет. И пусть у нее разорвется сердце.

– Сколько в тебе мужества, Мари?

Вопрос прозвучал неожиданно, он диссонировал с нежными интонациями, которых она ожидала. И руку он ей сейчас сжимал до боли.

– Я? Вообще-то я не думаю, что очень уж мужественная, господин Мельцер.

– Я тоже, – признался он, – но в жизни бывают моменты, когда нужно собрать все мужество, чтобы не дать воли чувствам. Потому что только так можно достичь большой цели.

– Пожалуй, правда.

Как умно он начал. Большая цель. Закрутить с камеристкой – это было его большой целью? Возможно, его желание подогревалось ее сопротивлением?

– Посмотри на меня, – попросил он.

Она посмотрела на его взволнованное лицо. Как же он страдал от своей страсти. Понимал ли он, чего это стоит ей? И как далеко это зайдет?..

– Большая цель? – спросила она. – И какая же большая цель, господин Мельцер?

Вероятно, это прозвучало с долей сарказма, потому что дрогнули уголки его губ, словно от обиды или досады.

– Я не шучу, Мари, – сказал он. – Я спрашиваю тебя здесь и сейчас, хочешь ли ты стать моей женой.

У Мари слегка закружилась голова. Вагоны пели свое ратата, Альфонс размеренно храпел, локомотив издал длинный резкий свисток. И между всеми этими звуками Пауль произнес свои слова. Хочешь ли ты стать моей женой? И еще раз. Хочешь ли ты стать моей женой? Видимо, она сошла с ума. Он не мог такое сказать.

– Я серьезно и искренне прошу вашей руки, фрейлейн Хофгартнер, – произнес голос рядом с ней. – И я думаю, мое предложение достойно того, чтобы на него ответили.

Мари пронзил озноб, к горлу подкатил комок, навернулись слезы. Она медленно повернула к нему свое лицо.

– Ваше предложение – большая честь для меня… – Кажется, так нужно говорить в подобных случаях? Но прозвучало как-то неуверенно. По щеке скатилась первая слезинка. – Я не могу его принять.

Он посмотрел на нее каким-то диким взглядом. Мари даже испугалась необдуманных действий с его стороны – что он схватит ее за плечи, станет трясти или полезет целоваться. Но он держал себя в руках.

– Почему нет, Мари? Ты не любишь меня?

Что ей было сказать? Она любила его больше всего на свете. Но об этом лучше умолчать.

– Это принесет нам обоим несчастье, господин Мельцер. Хозяин не может взять в жены камеристку.

– Любишь ли ты меня – вот что я хочу знать, – настаивал он, пытаясь обнять. – Если ты любишь меня так же, как я тебя, мы преодолеем все препятствия.

– Нет!

– Что ты хочешь сказать своим «нет»?

– Нужно ли объяснять? Все будут против нас, ваши родители, ваши сестры, вся семья, все друзья и знакомые, весь город…

– Ты этого боишься? Я буду с тобой, Мари. Никто не посмеет обидеть мою жену, даже семья. Если ты будешь со мной, мы вместе выстоим.

– Нет, не выстоим!

– То есть ты не любишь меня! – разочарованно проговорил он и отпустил ее. – Забудь, что я сказал, Мари. Я идиот, нафантазировал себе, что ты чувствуешь то же, что и я.

У нее разрывалось сердце от того, в каком отчаянии он сидел рядом, согнувшись, уперев руки в колени и глядя в пол. Как бы ей хотелось обнять его сейчас, сказать, как сильно она его любит, много сильнее, чем он мог себе представить.

– Может быть… – осторожно начала она и запнулась. Нет, она не могла ему раскрыть причину своих мучений. Ни о Нижнем городе, ни о возможных событиях в «Зеленой кроне». Которые то ли были, то ли не были, и если так – ее страхи совершенно не обоснованы.

– Может быть? – пробормотал он. – Что может быть?

– Может быть, моя любовь в том, чтобы уберечь вас от необдуманного шага?

– Грандиозно, – выдохнул он. – Я бы скорее назвал это трусостью.

40

Вдоль улицы до кафе «Léon» по левой стороне. Входите внутрь. Entrez dans le café, Mademoiselle[22]. Montez l’escalier. Поднимитесь по лестнице. Jusqu’au