– Есть какие-нибудь мысли о том, кто это мог быть?

– Ты сказал, что он горбатый? – спросил Хлыст.

– А? – оглянулась на него Чанд, такая низкорослая, что рядом с ней парень казался почти великаном; она рассеянно похлопала Хлыста по локтю. – Мерзавец-патриций с таким лицом, что его хочется раздавить?

Мне невольно вспомнился Северн, помощник приора Мейдуа старухи Эусебии. Острое, как нож, лицо этого капеллана всегда выражало спесивую жестокость, и я без труда мог представить, что сама Эусебия в молодости усмехалась точно так же. Возможно, их обучали этому в семинарии на Веспераде.

– Соломенные волосы, глаза разного цвета. – Я показал на собственные глаза и покачал пальцем.

Чанд прошипела сквозь зубы:

– Это внебрачный сын великого приора. Он все время крутится возле графа.

– Внебрачный сын… великого приора?

Я нахмурился. Это была какая-то бессмыслица. Палатины ни при каких обстоятельствах не заводят внебрачных детей, а великий приор определенно была палатином. Это попросту невозможно. Высокая коллегия выносит вердикт по каждому запросу на ребенка любой палатинской пары, заботясь о том, чтоб излишние генетические изменения не привели к мертворождению или к появлению таких монстров, как этот. Таким способом император контролирует нобилей – контролирует их кровные линии, выдавая разрешение на рождение детей, заставляя каждого, кто хочет иметь наследника, ползать на коленях перед троном. Я подумал о множестве телесных недостатков этого священника – горбатая спина, крючковатый нос, слишком высокий лоб и разноцветные глаза. Мутации, вызванные изменением его палатинской наследственности без должного медицинского наблюдения, – избытком хромосом, отравившим его кровь. Для таких, как он, существовало специальное слово.

– Значит, он интус?

– Поосторожней с такими словами, – резко сказала Чанд. – Гиллиам Вас заседает в совете графа. Тебя привяжут к позорному столбу прежде, чем ты успеешь извиниться.

– Нет, за клевету не привязывают, – огрызнулся я. – За это полагается всего лишь двадцать плетей.

На самом деле – пятьдесят, я проверял по Индексу. Когда-то я мог назвать официальное наказание за каждый грех, преступление и неподчинение законам Капеллы. Отец настоял, чтобы я их выучил. Но это было так давно. Я позабыл многое из того, что знал.

– И это не клевета, а чистая правда.

Онемение после заряда станнера прошло, сменившись тупой саднящей болью, больше похожей на ненависть. Простонав, я попытался подняться, но сдался и покачал головой, хотя и оттолкнул руки Хлыста и доктора.

– Просто постойте минутку рядом, – пробормотал я, прикрывая глаза, и спросил: – Так это не выдумки?

– Насчет капеллана Васа? – Чанд сплюнула, проворчав по-дюрантийски что-то, чего я не смог разобрать. – Считай, что да. Ты ведь видел этого человека. Что-то явно перекосилось в его нуклеотидах.

Люди всегда приписывали красоте всяческие добродетели, а палатины – в особенности. Теперь я размышляю о том, не могли ли повлиять на характер Гиллиама насмешки и издевательства, или раздражительность и жестокость были его врожденными свойствами. Я почти – почти – жалею его теперь, но болезненное воздействие станнера на мое тело и болезненный укол для моей гордости не позволили мне тогда почувствовать жалость к нему.

Я не слушал Чанд, мое внимание снова привлек коридор – тот, что вел в тюремное отделение. Сильно вспотев после разряда станнера, я хотел бы помыться, но теперь душевые были, вероятно, переполнены другими мирмидонцами, а я в какой-то мере все еще оставался палатином и предпочитал в таких случаях одиночество. Прежнее любопытство вцепилось в меня клыками и, должно быть, как-то отразилось на моем лице, потому что Хлыст вдруг сказал:

– Не надо, Адр.

– Что не надо? – спросил я, стараясь придать голосу невинность, и посмотрел на него и на доктора.

– Брось это, – ответил Хлыст, выскользнув из-под руки Чанд и встав рядом со мной. – Не лезь в эту когановскую муть.

Я не ответил и продолжал сидеть, вытянув ноги поперек коридора. Мне почудилось, что по грубому полу прошуршали сандалии, но, подняв голову, я никого не увидел. И невольно подумал о Гибсоне, о котором не вспоминал месяцами. История Когана. Капеллан. Компания наемников. Десантный корабль легионов на орбите Эмеша. Слухи, правда или сплошная выдумка: каждая из этих новостей была кусочком цветного стекла, кусочком мозаики. Гибсон заставил бы меня отойти в сторону и попытаться разглядеть всю картину. Я не был схоластом, но все же уловил, что происходит.

– В подземельях колизея прячут сьельсина.

– Эти старые андунские модели переживут само солнце, – сказала Гила, услужливо заламывая руки, что совсем не вязалось с моими воспоминаниями о ней, оставшимися со времени появления в Боросево, когда ее рабочие вышвырнули меня из поврежденного «Эуринасира».

Благодарение Земле, меня она не помнила, хотя ее оправдывало то, что я больше не ходил босиком, больше не был недавно оттаявшим оборванцем с криоожогом. Мой лучший наряд, пусть и не особенно утонченный, выгодно отличал меня от того беспризорника, каким я когда-то был.

Она выглядела так же уродливо, как и тогда. Ее лысеющую голову покрывали струпья и неровные пучки черных с сединой волос, на плоском лице багровели винные пятна вокруг носа и на щеках. Она была самой обыкновенной плебейкой, в грязном комбинезоне с облезшими нашивками ремонтной службы графа Матаро на плечах.

Со своей стороны, я изображал человека, имеющего некое высокое положение. Но что бы я ей ни говорил, на самом деле вовсе не собирался немедленно купить корабль, а просто хотел получить представление о том, что можно найти у нее в ремонтной мастерской. «Эуринасир» давно исчез, и сейчас я стоял рядом с приземистой управляющей на грузовом трапе андунского легкого транспортного корабля класса «Иглобрюх». Это был уродливый аппарат с толстым чревом и помятым адамантовым покрытием. Плосконосый и неуклюжий, он скорее напоминал кирпич, чем корабль.

– Знаете, я кое-что слышал об этих старых чудищах, – сказал я, проводя ладонью по одному из огромных поршней, поднимающих трап.

Хлыст кивнул, скрестив руки на груди.

– Сколько он может поднять?

– Полезного груза? – переспросила Гила и почесала подбородок, проверяя что-то по терминалу. – Чуть меньше трехсот тонн. Это старая добрая рабочая лошадка.

Я прикусил губу и прошелся по трапу, остановившись на краю пустого, гулкого трюма. Он весь состоял из прямых углов, такой же уродливый изнутри и такой же плоский. Пятна ржавчины, словно глаза, смотрели на меня с пола, вычищенного и выскобленного, насколько это было возможно, но все равно пахнувшего долгими годами работы.

– Сколько ему лет?

– Клянусь костями моей матери, это хороший вопрос, приятель. – Гила с прищуром посмотрела на своих подчиненных, спешивших куда-то по асфальтовой дорожке снаружи. – Андунские верфи не выпускают это корыто уже лет четыреста, как пить дать. Илион и Монмара вытеснили их с рынка.