меня зовут! — засуетилась Евдокия. — Какие-то новости есть… мне срочно надо…

— Нет, ты мне ответь, чему ты учила честную боярышню? У ней и без тебя ума…

— Мама! — осадила ее Евдокия. — Меня на совет зовут.

— Никто тебя никуда не зовет, — начала говорить боярыня, но увидела в дверях мнущуюся челядинку, смотрящую на её дочь.

— Хорошо, отпускаю тебя, — вздохнула Милослава, — а ты останься, поговорим, — велела она Еленке.

Евдокия подошла к ожидающей её девке.

— Боярышня, внизу тебя «Вепри» дожидаются, — шепнула та, боязливо косясь на грозную московскую боярыню.

— Какие вепри?

— Ну-у те, что на речке играли.

— Ах, эти…

Дуня забежала к себе в светелку, оделась для выхода на улицу, достала из сундука кошель с серебром, и спустилась. Вои князя Юрия окружили команду Вепрей и Гришку с ребятами. Разговор шел на повышенных тонах, но это неудивительно после таких-то событий. Город все ещё был неспокоен, а доносимый ветром тухлый запашок из гридни ясно давал понять, что княжья дружина до сих пор мучается животами. Евдокия не стала медлить и уверенным шагом ринулась в самую гущу.

— Поймали? — грозно спросила она — и сразу же увидела того, за кем посылала охотиться.

Старик, ряженный в богатый иноземный кафтан, был спеленат веревками и привязан к лошади и смотрел на разгорающийся скандал с презрением. Вместе с ним взяли ещё несколько человек.

— Евдокия Вячеславна, он? — спросил Гаврила.

Она кивнула, с трудом отведя взгляд от старика. Увидев её, он ухмыльнулся и умудрился отвернуться, оставаясь в неудобном положении.

— Милостивая боярышня, что же это делается? — возопил один из задержанных. — Нашего пана-воеводу схватили, связали, вещи и бумаги забрали!

— Разберёмся, — строго бросила она, чтобы все слышали.

— Разберёмся, — повторил её слова, подошедший дед со своими холопами.

— И мне хотелось бы разобраться! — угрожающе произнёс Юрий Васильевич, с недовольством глядя на своих воёв и на Еремея Профыча с боевыми. Его взгляд остановился на боярышне, и все притихли.

— А я тут… вот… зачинщика поймала, — со вздохом призналась она. — Он на Москве люд обманывал, выдавая скоморошьи ужимки с воровскими хитростями за чудеса. Он же зло о лекарях говорил, смущал ересью умы горожан, а теперь тут…

Евдокия умолкла, понимая, что при всех не стоит всего рассказывать, да и нет у неё никаких доказательств, одни домыслы. Князь слегка наклонил голову, показывая, что услышал.

— В темницу их! — велел он. — Глаз не спускать!

Дуня еле удержалась от советов по размещению старика. Все же он тот ещё фокусник и сторожить его надо бы во все глаза, но учить князя при всех никак нельзя. Да и как это «во все глаза смотреть», она сама не знала.

— Княже, — услышала она голос деда, — надо бы в Москву их. Коли причастны к смерти владыки…

Юрий Васильевич гневно раздул ноздри, не приемля руководства над собою, и ничего не ответив боярину, резко развернулся и направился к себе. Еремей вытер пот со лба, бубня, что стар он с Рюриковичами общаться.

— Деда, ты не ворчи, а поскорее отпиши нашему князю обо всём. Сам же говорил. И прошу тебя, не забудь помощь команды воеводы Зацепы отметить и нашего Гаврилу.

— И то верно! — подхватился боярин. — Проворонят тут кудесника, а нам потом награды не будет. А ведь расстарались, поймали злодея!

Евдокия неловко улыбнулась Гавриле, взглядом показывая, что деда не переделаешь, сняла с пояса кошелек и с поклоном передала ему.

— Не сомневайся, Гаврила Афанасьевич, дед обязательно упомянет о твоей заслуге в поимке злого вора. Сейчас же прими вознаграждение от нашей семьи за хлопоты.

Находящиеся рядом с бояричем воины поначалу насупились, поняв, что напишут об их воеводе и Гавриле, а об их усердии никто докладывать князю не собирается, но при виде увесистого кошелька их лица разгладились. Евдокия заплатила щедро, прекрасно понимая, что незнакомые воины повысили её репутацию в глазах обоих князей на недосягаемую высоту. Теперь все её домыслы об отравлении Юрии Васильевиче получат подтверждение и более того, допрос поможет явить всю картину вредительства целиком. А она велика!

Попрощавшись с «Вепрями» и Гаврилой, Евдокия торжественно вручила награду Гришане с его ребятами. Пусть они все боевые холопы, а значит, живут на полном обеспечении, но у каждого была своя зазноба, которую надо баловать, и увлечения. Тот же буер, будь он неладен, запал в душу Грише и не отпускает.

Вернувшись в дом, Дуня села за стол и начала писать своё письмо Ивану Васильевичу. Оно получилось длинным, и Евдокия долго сомневалась,не вычеркнуть ли домыслы.

Не посмеётся ли над ней Иван Васильевич, когда прочтёт, что она связывает пойманного старика с тем старцем, который давеча прославился творением чудес на Москве и ругающем достижения лучших людей княжества?

Не сочтёт ли князь неважным подслушанный Карпушкой разговор на постоялом дворе между двумя иноземцами? По её мнению, их осведомленность и негативный настрой никак не вписывался в интересы простых торговцев. Разговор походил на координацию действий двух агентов, но это всего лишь догадки.

А ещё Дуня в своем письме спросила у князя, почему кого-то больше всего обеспокоило не усиление дружины или укрепление стен городов, а развитие лекарского дела, устройство общего образования, достижения молодого Кошкина-Ноги. И не смогла не упомянуть, что старик знал её, и когда увидел придуманную ею лодку с парусом, двигающуюся по льду, то его взгляд изливал ненависть.

«…боюсь я, княже, что оклевещут меня перед тобою! Но знай твердо, что ничего не замышляла и никуда бежать не собиралась и… даже не знаю, чего ещё не делала из того, что мог измыслить тот коварный старик…»

Дуня представила себя оклеветанной и так ей жалко себя стало, что готова была разрыдаться и, если бы не устала, то поплакала бы. Уже вставая из-за стола и разминая плечи, вдруг поняла, что надо написать письмо княжичу и Марии Борисовне.

С тоской посмотрев на лежанку, она вернулась за стол и вновь взялась за перо. Ивана Иваныча уведомила о вражеском воздействии на умы людей исподволь и что этого более нельзя допускать, а княгине расписала, как злодей хитро воспользовался мечтами Глафиры и что жизнь Юрия Васильевича чуть не оборвалась из-за жадности обычной крестьянской жёнки.

Милослава несколько раз заходила в светлицу к дочери, но видя, что та пишет письмо,