За окнами машины пестрой стеной проносился уснувший до весны лес, по обочинам мелькали залепленные снегом дорожные знаки. Полковник Семенов гнал машину на северо-запад, балансируя на тонкой грани между чувством долга, повелевавшим предстать пред светлые очи разгневанного начальства как можно скорее, и инстинктом самосохранения, умолявшим не ехать слишком быстро.

Из вентиляционных отдушин тянуло ровным сухим теплом, монотонный гул двигателя и шорох разбрызгиваемой колесами слякоти навевали дремоту. Петр Фомич снял с баранки правую руку и включил радио. Передавали выпуск новостей. «Представители российских спецслужб официально опровергли появившуюся в сети Интернета информацию, согласно которой…» Семенов выключил радио, и напряженная скороговорка дикторши оборвалась, как будто некто весьма расторопный, движимый все тем же чувством долга и верностью воинской присяге, вошел в студию, подкрался к дикторше со спины и выстрелил этой сучке в затылок из чего-нибудь мощного, крупнокалиберного — не из пистолета даже, а из большого американского револьвера, «магнума» или «смит-вессона» двадцать девятой модели, дульная энергия которого на целых тридцать процентов превосходит все существующие сегодня в мире аналоги. Да, лучше всего из него, старого доброго «смитти» — чтобы разом снесло полбашки, а заодно тем же выстрелом разворотило к чертовой матери все их вонючие приборы… Проклятые болтуны! Когда же их, наконец, удастся призвать к порядку? Уж сколько лет подряд чешут почем зря языками и никак, ну, никак не угомонятся!

«БМВ» подбросило на колдобине и опасно повело влево, на полосу встречного движения. Несколькими отточенными движениями руля вернув себе власть над машиной, Семенов зубами вытянул из пачки сигарету и закурил, с силой выдувая дым в ветровое стекло. Разговор ему предстоял сложный, и к нему следовало заранее морально подготовиться.

Петр Фомич Семенов был из тех людей, чья жизнь напоминает шахматную партию, где все просчитано на двадцать ходов вперед, а каждый шаг становится результатом долгих напряженных раздумий. Полковник ехал за нагоняем, но не испытывал по этому поводу отрицательных эмоций, поскольку данный нагоняй был предусмотрен планом и являлся необходимым этапом на пути к поставленной цели.

Все, что следовало сделать, было сделано; все, кому надлежало умереть, умерли. Осталось нанести последний штрих, чтобы картина, старательно создававшаяся на протяжении долгого времени, предстала миру во всем своем великолепии.

Правда, в нижнем уголке этой картины все еще темнело маленькое неопрятное пятнышко — таинственный сообщник Шаха, личность которого до сих пор не удалось установить. Неожиданное и грубое вмешательство этого человека заставило Петра Фомича изрядно откорректировать первоначальный замысел. Он вломился в идеально спроектированное и тщательно выстроенное здание продуманного до мельчайших деталей плана, как потерявший управление мусоровоз в витрину ювелирной лавки. Аккуратно протянутые от пункта А к пункту Б нити от этого вторжения порвались и запутались, как бабушкино вязанье, с которым поиграл котенок. Все повисло на волоске, но Петр Фомич Семенов чувствовал себя в таких ситуациях, как рыба в воде, и вернул себе контроль над событиями так же легко и непринужденно, как минуту назад справился с вознамерившейся уйти в неуправляемый занос машиной. Да, обстоятельства изменились, но цель осталась прежней, и полковник Семенов не собирался от нее отказываться. А что до ловкача, все время путавшего его карты, так о нем теперь можно с чистой совестью забыть. Ловкач добрался уже до такого уровня игры, пройти который одиночке просто-напросто не по плечу. Несомненно, он уже понял, куда по глупости забрался, и давно протрубил отбой. Надо полагать, Старый многое ему рассказал в ходе приватной беседы на квартире журналистки Белкиной, и любого нормального человека этот рассказ наверняка заставил бы бежать, сломя голову, куда глаза глядят.

Семенов еще раз попытался понять, что это за человек и чего, собственно, он добивался, когда рука об руку с Шахом расстреливал людей Акаева, а потом, уже в одиночку, в два счета, как малых детей, обставил Старого и Снега. Больших денег ему с этого дела не светило; о повышении по службе речи тоже не могло идти, потому что этот человек не принадлежал к системе — он пришел извне и напоминал камешек, угодивший между шестеренками сложного механизма. Другого упомянутые шестеренки давно стерли бы в порошок, но этот камешек по твердости не уступал алмазу и раз за разом заставлял громоздкий и несокрушимый механизм пробуксовывать.

Кое-что проясняла появившаяся этой ночью в Интернете скандальная публикация, в которой имевшие место события были интерпретированы довольно остроумно и очень хлестко, хотя интерпретация эта и была очень далека от истины. Возможно, этот тип являлся всего лишь коллегой Белкиной и Алехина, этаким вольным стрелком — охотником за сенсациями. Если так, то российским спецслужбам следовало бы повнимательнее приглядеться к факультету журналистики МГУ как к потенциальной кузнице высококвалифицированных кадров в области разведки, шпионажа и диверсионно-подрывной работы…

Он притормозил и свернул с шоссе на асфальтированный проселок. Машин здесь не было — ни встречных, ни попутных, — снег почти перестал, и полковник наконец-то получил возможность выключить «дворники». Мысли о таинственном незнакомце, представлявшемся ему чем-то вроде черного ферзя, разбойничающего в тылах белых, разбередили душу. Радио включать не хотелось — болтовня дикторов, которые несли откровенную чушь, безмерно его раздражала, — и Петр Фомич, одной рукой ведя машину, другой вынул из футляра и скормил магнитоле плоский зеркальный блин компакт-диска. Из динамиков полился сильный, глубокий голос Мирей Матье, по-французски объяснявшей какому-то бамбино, что жизнь — не кино. Детство и юность Петра Фомича Семенова прошли в заштатном провинциальном городишке, куда почти не проникало тлетворное дыхание западной поп-культуры, и его музыкальные пристрастия сформировались и навек закостенели под влиянием того, что могла предложить провинциальным меломанам фирма «Мелодия». Он не стеснялся их, не гордился ими и никому их не навязывал: о вкусах не спорят, и музыка, которую он слушает в своей машине, это его сугубо личное, даже интимное дело.

Дорога повернула, огибая рощицу одичавших яблонь, некогда бывшую колхозным садом, и впереди показался дачный поселок. Он возник, как всегда, неожиданно, будто выскочил на пружине из какого-то потайного люка, и сразу приковал к себе внимание разноцветной черепицей островерхих крыш, бронзовыми бликами поляризованных стекол, вогнутыми тарелками спутниковых антенн и мешаниной архитектурных стилей, которую язык не поворачивался назвать эклектикой — единственно уместным определением тут, пожалуй, могло послужить только прилагательное «богато», которым все было сказано. Петр Фомич хотел бы иметь здесь дачу, но пока, увы, не имел. Впрочем, он твердо рассчитывал, что скоро это досадное упущение будет исправлено.

Он остановил машину перед украшенными коваными декоративными элементами железными воротами в высоком, в полтора человеческих роста, заборе из красного кирпича и коротко просигналил. Выкрашенная в черный цвет железная пластина дрогнула и медленно поползла в сторону, глухо рокоча роликами по стальной направляющей. Семенов бросил послушную машину в образовавшийся проем, как только тот стал достаточно широким, чтобы проехать, промчался по старательно расчищенной бетонной дорожке и лихо затормозил перед крыльцом.