Но оставим ошеломленного Александра Александровича Скрябина, который конечно же оказался совершенно неподготовленным перед стремительной любовной фронтальной атакой истосковавшейся по ласкам вдовы, и вернемся к трагическим егланским событиям.

Тут надо заметить одну нехитрую истину.

Тот, кто имеет оружие массового поражения, хорошо понимает последствия его применения, а потому и не хочет, чтобы таким оружием обзавелись другие. В масштабах мировых это причина не является главной, в мировом масштабе на передний план обычно вылезают иные причины — амбиции государственных лидеров, обиды на неправильный прием или заинтересованность кого-то в природных ископаемых страны, которую начинают обвинять в терроризме. В любом случае внешняя агрессия неизбежна, а прикрываться всегда станут словами о необходимости привнесения подлинной демократии в народные массы обвиненной во всех грехах страны, дарования ей истинных свобод и духовных ценностей, вторжение будет оправдываться борьбой за нераспространение оружия массового поражения, предупреждение геноцида в отношении части населения — поводов много, объявление их всегда зависит от фантазии нападающей стороны.

Представьте себе, что вы с соседом разных политических взглядов, а тем более, не дай Бог, вероисповедования. Никакие ваши беседы не помогают соседу встать на истинный путь, он продолжает прозябать в иноверии и инакомыслии. И вот вы берете молоток и отправляетесь свои духовные ценности буквально вбивать в его голову. А что делать, если человек по-хорошему не понимает? Как вы думаете, через какое время вас повяжет милиция? Но то, что недопустимо в отношениях между отдельными гражданами, возможно между мировыми державами.

В случае с Царицынской республикой дело, конечно, обстояло несколько иначе. Во-первых, Егланский район являлся частью территории ставшей независимой Царицынской губернии, во-вторых, атаман Лукаш всем уже надоел, а в-третьих, и это главное — фосгеновое облако ушло за Дон в соседний район и самым наглядным образом свидетельствовало об обретении Егланью пресловутого химического оружия. При таких обстоятельствах не напасть на нее было бы величайшей глупостью и даже преступлением по отношению к населению губернии.

Егланскую республику ожидал бесславный конец.

Одно дело нападать на поезда и соседние села, совсем другое сопротивляться регулярной армии, пусть и губернского масштаба. Батька Лукаш эту разницу познал на собственной шкуре. Конечно, можно было бы посопротивляться, пострелять немного, но зачем? Финал-то бесславный очевиден. Егланская повстанческая армия боя не приняла, она уходила в степь с развернутым знаменем и под пение трубы. Над походной колонной разочарованно кружили коршуны.

— Ничего! — сказал батька Лукаш и погрозил кулаком в сторону оставленной сельской столицы, где был брошен госзапас, национальная библиотека и прочие государственные начинания атамана. — Мы еще вернемся!

У народных вожаков и государственных лидеров могут быть самые непомерные амбиции, на то они и выразители народных чаяний, но Скрябин из всего происходящего уяснил одно — пора армию батьки покидать. Не то чтобы он крысой бежал с тонущего корабля, ведь если по совести, его на этот корабль насильно посадили.

И то сказать, жизнь человека — это путешествие. И надо сказать, это печальное путешествие — все мы знаем, куда в конце концов придем. Но — путешествуем! Дороги не всегда зависят от нас. Чаще всего они являются следствием окружающих нас случайностей.

С атаманом Лукашем им было не по пути. Скрябин и Ойкуменов потоптались среди пеших, конных и тех, кто за рулем, а когда удобный момент выдался, они от основной массы отделились и так отстраненно двинулись в самостоятельный путь.

— Сука этот Поладьев! — ругался Ойкуменов. — Говорил ему, не добавляй азотной кислоты! Самородок крестьянский!

Александр Александрович молчал.

В жизни Скрябина было не так много минут, заполненных женскими ласками и теплом, поэтому удивительно ли, что все происходящее удручало его и настраивало на меланхолический лад. Прощание с Ангелиной было коротким и суматошным.

— Миленький ты мой! — стонала вдова, обнимая мужчину. — Да куда ж ты пойдешь? Оставайся, лапушка, я тебя так сховаю, никто никогда не найдет! Что ж без мужика в доме?

Скрябину и самому не хотелось уходить. Но и жизнь в подполье ему не улыбалась. Помнил Александр Александрович старые истории о дезертирах, по тридцать лет просидевших в хлеву или подполе!

Правда, и будущее не особенно радовало. Одно утешало — оно было в пути.

Степное небо медленно засеивали неяркие звезды. Нарождающийся месяц бодливо целился в землю острыми шкодливыми рожками, и где-то там, в светлой извилистой полосе Млечного Пути беспорядочно и стихийно, как бурьян в балках, возможно, жили инопланетяне, ничего не знающие о жителях Земли, но в силу прикосновения к межзвездным случайностям повторяющие земной путь.

Днем в летней степи знойно и душно, над серой горчащей полынью и озерками волнующегося седого ковыля, желтоватыми неровными жилами дорог стоит марево, в котором тает путник и окружающая действительность, ночью — под звездным небом — степь выстывает быстро, и ранним утром на травах лежит роса, а глина дорог, ожидающая утренних воробьев, темнеет и кажется вязкой.

Они шли по степи уже третий час.

Скрябин закашлялся.

— Что-то я себя неважно чувствую, — сказал он.

— Похоже, не дойдешь, — согласился Ойкуменов. — И сидеть здесь с тобой никакого резона нет. Судьба, брат!

— Разведи костер, — попросил Скрябин.

— Спички беречь надо, — возразил Ойкуменов.

Лицо у него было задумчивое, словно он прислушивался к звучащему в нем самом голосу.

— Я замерз! — сказал Скрябин.

— Это, брат, ничего, — голос Ойкуменова стал торопливым, словно он принял какое-то решение, не слишком приятное для товарища. — Это не ты мерзнешь, это душа из тебя выдирается. Умираешь ты, брат!

Скрябин выругался.

— Это ты зря, — все так же невнятно сказал Ойкуменов. — Зря Бога гневишь. Сам понимаешь, против судьбы не попрешь. Если тебе суждено, то это, как татары в Крыму говорят, — кысмет, судьба, значит.

Он встал, закидывая сумку на плечо.

— Ты куда? — встревожился Скрябин.

— Пора мне, — Ойкуменов посмотрел на багровое унылое солнце у горизонта. — Надо до ночи найти какой-то ночлег.

— А я? Как же я? — Скрябин попытался привстать, но измученное тело его не послушалось. — Как же я?

Ойкуменов с жалостью посмотрел на него.