За дверью напряженно дышали.

— Кто? — негромко спросил Скрябин.

Соседи у него были приличные, но всякое могло случиться за время его отсутствия, вот он и осторожничал.

— Кто? — уже нетерпеливо повторил он.

— Я, — сказали из-за двери. — Откройте, Александр Александрович, это я — Каршон.

Скрябин удивился, но дверь приоткрыл.

В полутьме подъезда напряженно и виновато улыбался председатель комлита.

— Пустите? — поинтересовался он. — Не испугаетесь врага режима приютить?

Скрябин открыл дверь шире.

— Входите, чего там, — сказал он. — Это вы должны бояться — все-таки к сепаратисту и участнику незаконных вооруженных формирований в гости проситесь.

Каршон прошел в комнату, устало опустился в кресло. Свеча выхватывала из полутьмы комнаты часть его лица. Подглазники у Каршона были — в пол-лица.

— Самогончику? — светски спросил Скрябин.

Была у него небольшая заначка на антресоли. В одиночку пить не хотелось, а в компании — в самый раз.

— Чайку бы, — вздохнул Каршон.

Конфорка газовой плиты едва засветилась голубовато. Кипятить чай на таком огне — до следующего вечера будешь чая дожидаться. Но у Скрябина имелась небольшая самоделка — паяльная лампа с приваренным к нему чугунком. И керосина канистра на балконе стояла.

Глотнув горячего свежего чая, слегка отдающего керосином, он спросил:

— И как же вы во враги народа попали, Иммануил Саулович?

— А вы где пропадали? — вопросом на вопрос отозвался гость.

— За солью ходил! — хмыкнул Скрябин.

в очередной раз грянули в пятой квартире.

— Попали в облаву, — сухо продолжил Скрябин. — Ну дальше как в песенке. Угодили однажды в лапы к атаману Лукашу, был такой в Еглани, тот нас и мобилизовал.

— Кого это — вас? — поинтересовался Каршон.

— Меня и соседа моего Ойкуменова, с которым за солью ходили. А потом войска КГБ подтянулись, батька что, он птица вольная, в степи подался, а я в город вернулся. Вот и вся одиссея, Иммануил Саулович. А с вами что стряслось?

— Пока ты в егланских степях бандитствовал, — сказал Каршон, — у нас тут ба-альшие изменения произошли. Любимцы с любителями окончательно расплевались, тут к власти и пришли эти, как они себя называют — иные. И знаете, Александр Александрович, ведь и в самом деле оказались иные. Прежние пытались власти видимость законности придать, а эти по чисто конкретным понятиям действуют. Правда, хватило у них ума от прежних институтов не избавляться. Армию сохранили, органы безопасности. Милицию, правда, разогнали, так ведь она и раньше себя особо не проявляла.

— Вы-то им, чем не угодили?

— Неверием, — сказал Каршон. — Трудно поверить в том, что у них есть какое-то будущее. Их это разозлило. Сильно разозлило. И потом, разве забыл? Мы же их ребят тогда постреляли! Помнишь, в белых шарфиках приходили?

— Наверное, это их больше неверия зацепило, — сказал Скрябин и признался: — Честно говоря, я вообще будущего не вижу. Кажется, дело идет к всеобщему концу. А народ, как водится, безмолвствует.

— А он всегда безмолвствовал, — сказал гость. — От его имени обычно говорили те, кто в наименьшей степени представлял этот самый народ. Как обычно, народ молчит, а эти кричат: народ хочет, народ желает свобод, народу необходимо… А народу одно нужно — чтобы сытно было, чтобы войны не было и чтобы по ночным улицам городов без опаски можно было ходить. А все остальное от лукавого. Ну, дали ему свободу выбора. Так из кого? А свобода слова у него всегда была, только что и напомнили — пользуйтесь!

— Так ведь раньше за это посадить могли, — сказал Скрябин.

— А свободы без ответственности не бывает, — хмыкнул Каршон.

— А как же с руководством литературным процессом? — поинтересовался Скрябин. — Накрылась идея?

— В целом мысль была перспективная. Союз писателей был бюрократической организацией. Мы пытались найти более гибкие решения. Похоже, слишком поздно спохватились. Негативные процессы уже стали необратимыми. Вы не возражаете, если я у вас побуду до утра?

— Да, господи, — Скрябин махнул рукой. — Мне-то что! Только если нас с вами вместе застукают, боюсь, участь ваша будет незавидной. У одной стенки стоять будем.

Каршон, держа стакан с чаем в руках, подошел к окну.

— Честно говоря, мне все это уже надоело, — не оборачиваясь, сказал он. — А стенка что? Стенка — это радикальное решение вопроса. Это перспективно.

— Ну, это просто, — сказал Скрябин. — Пойдите и сдайтесь, оно все и кончится. Этой самой стенкой. Я думаю, у них найдется повод для того, чтобы расстрелять вас.

— Хуже, если все закончится тюрьмой, — вздохнул Каршон. — Это будет совсем ненужным продолжением.

Скрябин встал, разложил кресло.

— Устал, как черт, — признался он. — Всю ночь ехали, культурные ценности с одним господином пытались для потомков сохранить. Вы во сне не храпите?

Полежал немного, глядя на медленно светлеющий мир за окном.

— Знаете, Иммануил Саулович, — сказал он в темное пространство комнаты. — А я не удивляюсь тому, что с вами случилось. Есть люди, которые являются противниками любого режима. Мне кажется, вы из их числа.

За стеной кто-то жестко рванул струны гитары.

«Черный ворон, — грустно спросил пьяный голос, — что ты вьешься над моею головой?»

— Да какой это режим, Саша? — после недолгой паузы сказал из темноты Каршон. — Видимость одна.

♦ ♦ ♦