Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Юрий Алексеевич, — вздохнул Макаров. — Вы не оставляете мне выбора.
— Нам его не оставили, — твердо сказал Гагарин и задернул шторы. С любопытством оглядел зал. — Хорошо у тебя. Володя. Жене о полете сказал?
— Конечно, — кивнул космонавт. — Не прежние времена, тогда ведь все держали в тайне до самой последней секунды?
— Зато какая сенсация получилась, — мечтательно усмехнулся Гагарин. — Какая сенсация!
— А теперь мы с вами возвращаемся к прежнему режиму секретности, — покачал головой Макаров. — Как говаривал герой приключенческого романа «Секретный фарватер», сидим в положении «ни гу-гу».
— Когда я смотрю на сегодняшние газеты и телевидение, — уже совсем открыто улыбнулся Гагарин, — у меня ощущение, что свобода слова вредна. Особенно если люди не сами пришли к ней, а она дарована какими-то лизоблюдами и холуями, случайно дорвавшимися до власти. Ты не согласен? Понимаешь, Володя, у нас всегда была высшая свобода — свобода любить и ненавидеть. Она всегда была у каждого, она дается человеку с рождения, и она конечно же выше свободы слова. Просто мы забываем о том, что она есть, и порой прячем свои чувства именно тогда, когда этого делать не стоит. Свобода, которая дана по праву рождения, выше любой дарованной. Кстати говоря, сюда же относится и свобода слова. Только ее старались у человека отнять еще с первобытно-общинного строя.
— Но раньше все молчали, — сказал Макаров. — А теперь можно говорить прямо.
— Разве? — Гагарин усмехнулся. — Совсем недавно я сидел в Белом доме под пушками танков, и мне внушали, что это не так. Совсем не так. Нам дали право облаивать мертвых львов. Это у нас в крови — облаивать мертвого льва. Когда лев в силе и крепко стоит на ногах, все ведут себя подобострастными шавками. Никто не смеет кинуть в него камень. А когда он утрачивает свое могущество, мы начинаем воздавать ему по заслугам. Но чаще судим несправедливо и пристрастно — мы чувствуем себя в безопасности. В мое время был анекдот. Американец и русский заспорили, в чьей стране спокойнее живется. Американец говорит: «Я могу выйти к Белому дому и сказать, что президент Джонсон — дурак!» — «Подумаешь, — говорит русский. — Я тоже могу выйти на Красную площадь и орать во все горло, что президент Джонсон — дурак!» Понимаешь? С тех пор ничего не изменилась. Они даровали свободу слова не для того, чтобы мы говорили о них все, что думаем. В этом легко убедиться — к тебе сейчас пресса прислушается, ты можешь сказать все, что думаешь. Когда ты следующий раз полетишь в космос? И полетишь ли вообще? Для каждого есть свой кнут и пряник, главное, что каждый сам хорошо знает свой кнут и свой пряник.
Он опять улыбнулся прежней открытой улыбкой.
— Встретимся на космодроме, Володя. Там обговорим все детали. Хорошо?
— Хорошо, — не совсем уверенно сказал Макаров.
Спорить с Гагариным не хотелось. Макаров очень хотел найти веские доводы против предложения генерала, но не находил их. Наверное — от растерянности.
И быть может — Макаров чувствовал его правоту.
Во дворе было темно, казалось, что находишься в огромном колодце. Где-то наверху, в лениво колышущихся небесах плескались бледные звезды. До утра еще было далеко, а в пятой квартире уже встали или еще не ложились — горела керосиновая лампа, звенели стаканы, и время от времени взрыкивала гармонь, под которую истошный голос начинал одну и ту же частушку:
В подъезде пахло кошками и анашой. Свет не горел, и передвигаться приходилось на ощупь. Хорошо еще, подниматься пришлось всего на третий этаж. Дверь была заперта, никто ее, как ни странно, за время отсутствия Скрябина не тронул, поэтому ключ легко вошел в замок. В прихожей Александр Александрович сразу зажег свечу. Было у него такое стеариновое чудище — толщиной в руку. Свеча разгорелась и осветила комнату, стеллажи с книгами, в углу экраном загадочно блеснул неработающий телевизор. Скрябин был дома.
Воды в кране, разумеется, еще не было.
Скрябин нашел в ванной канистру, ополоснулся застоявшейся и потому пахнущей пылью водой, вытерся висевшим на крючке полотенцем и вернулся в комнату.
Он-то думал, что его в комнате ждет засада, что ему руки будут ломать, едва он войдет в дом. Оказалось, никто его не ищет. Похоже, что в Царицыне, несмотря на военное положение, объявленное по случаю войны с Егланью, царили все те же бардак и неразбериха.
Холодильник не работал. Да и пуст он был — хоть свои шары катай.
Скрябин прилег, поставив свечу в бокале рядом с постелью.
Спать не хотелось.
Все случившееся с ним в последние недели казалось похожим на сон. Впрочем, не была ли бредом и окружающая его действительность? Вдруг показалось, что он живет в чьей-то странной книге, которая неизвестно чем началась и неизвестно чем закончится.
уныло затянули в пятой квартире.
Скрябин подошел к окну.
В омуте двора, светя фарами, стояла невидимая машина, от нее к соседнему подъезду двигались пляшущие, подпрыгивающие огоньки. Некоторое время Александр Александрович зачарованно смотрел на огоньки, потом понял — работники комитета губернской безопасности кого-то арестовывать приехали. Во все времена, как правило, аресты производились глубокой ночью. Некоторые исследователи из этого целую теорию вывели: мол, потому ночью аресты идут, что голого и разнежившегося человека за жабры легче взять. Может, и так, но основная причина значительно проще. Аресты в ночное время идут, потому что после двенадцати все люди дома ночуют и их застать легче. А уж если арестованный расколется и запоет, то его возможных подельников органы вообще неподготовленными берут, опять же, возможные бумаги и ценности на месте, если подельники еще не догадываются, что их накололи.
Фонарики появились из подъезда, и между ними смутно белела чья-то рубаха.
«Вот и за мной когда-нибудь так придут, — кольнула Скрябина неожиданная мысль. — Это раньше меня забирать не за что было, и то примерялись. А теперь уж полный букет повяжут: сепаратист, член преступной группировки, геноцид мирного населения пришьют, а то и мародерство — кому объяснишь, что книги в селах не по собственной инициативе собирал?»
Он вернулся на диван, лег на постель, прикрылся пледом и попытался заснуть.
Но поспать так и не пришлось. Он уже медленно погружался в предшествующую сну сладкую дрему, когда в дверь осторожно постучали.
Скрябин мог смело сказать, что стучали не представители власти. Тем таиться не от кого, они стучат иначе — громко, властно, в полный кулак.
Он осторожно подошел к двери и прислушался.
