боях, махновцы растекались по селам, как ртуть, растворялись среди крестьян, искать их было бесполезно, военной формы они не носили, оружие прятали в стогах соломы и сена, в погребах и на чердаках.

Разбитые в одном месте, они возникали в другом, создавая фронт повсюду: спереди, сзади, справа, слева.

…В четыре часа ночи дежурного телеграфиста станции Никополь разбудил резкий телефонный звонок. Телеграфист, жуя со сна губами, с досадой снял трубку, вслушался в пьяный икающий голос:

— Батько Махно приказывает подать на станцию Кичкас специальный поезд, а не то… — Говоривший непристойно выругался, в трубке прогремел оглушительный выстрел, и наступила тишина.

Телеграфист поглядел в окно. Сквозь верхнее стекло, заплетенное паутиной четко вырезанных на фоне неба оголенных веточек, просвечивали звезды. Телеграфист, проклиная судьбу, пошел разыскивать начальника станции.

…Утром группа махновцев, всю ночь провозившись в городской управе над несгораемой кассой, подложила под нее пироксилиновую шашку. Взорванное здание превратилось в груду щебня, кирпичей и балок. Во многих домах лопнули стекла, толстый слой пыли инеем осел на деревьях.

Часов в одиннадцать в город верхом въехал темноликий Махно. Никто из жителей, за короткое время успевших привыкнуть к махновцам, гарцевавшим на породистых конях в ильковых и лисьих шубах, не обратил внимания на низенького, одетого в нагольный кожушок всадника, медленно едущего на невзрачной лошаденке. Махно был зол. Его армия погибала от тифа. Его бесили пестро одетые люди, обвешанные оружием. «Маскарад какой-то, а не армия», — думал он с неприязнью.

Начальник махновской контрразведки Левка Задов недавно доложил батьку, что в армии коммунистический заговор, руководит им командир третьего Крымского повстанческого полка Полонский — тот самый Полонский, которому Махно доверил никопольский плацдарм. Батько был сумрачен и раздражен, но в глубине души радовался, что заговор против него замыслил именно Полонский. Присланный в его армию толковый коммунист не замедлил окружить себя своими людьми, которых теперь, как рассчитывал Махно, ничего не стоит захватить.

В эту ночь Махно проехал от Александровска до Никополя и, останавливаясь на станциях, самолично расстреливал комендантов, назначенных Полонским.

Одичавший, заглохший, заваленный трупами город поразил даже бессердечного, привыкшего ничему не удивляться бандита. Его встречали кладбищенская тишина на улицах, развалины и мягкий пух из вспоротых перин. Батько подъехал к еврейской школе. Дощатые тротуары перед ней были загажены, возле забора сажнями навалены голые трупы. Молодые крестьянки сновали между мертвецами, разглядывая их лица. Возле женщин, пропустив хвосты меж ног, путались собаки. Махно подошел к женщинам, спросил, что они здесь делают.

— Мужей ищем, — глухо ответила одна, метнув злобный и тоскливый взгляд.

— Что ж, война, — сказал батько, как бы оправдываясь.

Он прошел в нетопленую школу. На полу на охапках соломы валялись тифозные. Махно внимательно всматривался в желтые, конвульсивно перекошенные предсмертными муками лица, вслушивался в стоны. Кого мучил бред, кто просил воды; обрубок в бурых бинтах запрокинул лицо с алыми ямами вместо глаз, монотонно тянул: «Пристрели-те… братики, пристрели-те, да сволочи же, пристрели-те…»

С досадой думал Махно, что никто из этих людей не признает в нем вождя. Вспомнился советский плакат: «Или социализм победит вшу или вошь социализм». Коммунисты уничтожают этого врага социализма, а он, у которого сотни пудов реквизированных медикаментов, не может побороть тиф, добивающий его армию. Махно знал, что в этом никто не виновен, но вину целиком приписывал Полонскому. На нем он собирался сорвать весь свой гнев.

Нестор Иванович сел на коня. Жмурясь от слепящего зимнего солнца, долго всматривался в далекие бархатно-синие плавни. Не лучше ли бросить на милость красных свою братву, а самому махнуть через границу и где-нибудь на берегу Дуная ловить красноперых карасей, есть золотой виноград и любить какую-нибудь непокорную, злую бабу? Впервые вспыхнула в нем и тотчас же погасла тоска по детям, по мирной, обыденной работе. Из-за Днепра долетал легкий морозный ветерок, путался в длинных, сбитых на сторону волосах атамана, навевал смутные мысли.

От фаэтона, остановившегося на углу, бежали, придерживая сабли, Каретник и Клейн.

— Батько, яким витром?

Лицо Махно приняло выражение каменной суровости.

— Пропили вы свое атаманство.

— Як так?

— Да так, что у вас под боком коммунистический ревком армию распродает и меня уже со света списал.

Атаманы посадили батька в фаэтон и широкой рысью погнали на Ярмарочный майдан, в ветеринарную лечебницу, где у врача Коралева квартировал Полонский.

— Батько, это правда, що красные тебе предлагают командовать у них дивизией? — льстиво спросил по дороге Каретник.

— Красные дивизию дают, белые — звание генерал-лейтенанта. Видать, и тем и другим мой талант нужен, — ответил Нестор Иванович.

Приехали в лечебницу. Махно постучал в обитую войлоком дверь. Щелкнул английский замок, и на крыльце появилась Анна Павловна Змиева, сожительница Полонского. Из донесений контрразведки батько знал, что она должна его отравить.

Они сразу узнали друг друга. На одно мгновение Анна Павловна замерла, красивое лицо ее побледнело, губы задрожали. Она совсем растерялась, и в ее взгляде Махно прочел подтверждение всех доносов на Полонского.

Вчетвером вошли в комнату. Жалюзи на окнах были спущены, в темноте Махно едва разглядел койку, на которой в бреду лежал Полонский, сваленный тифом. В комнате сидели адъютант Полонского подпоручик Семенченко и коммунист Иванов, оставленный для подпольной работы на Украине. Оба они, узнав Махно, не произнесли ни слова, только иронически улыбнулись.

Полонский то терял сознание, то снова приходил в себя. Он как бы качался на туманных волнах неверного, лихорадочного сна. На короткие мгновения он узнавал Махно, но язык его деревенел, а когда приходило забытье — мысли кидались вскачь и хитро заплеталась торопливая, бредовая речь. Он разрывал фразы на клочья:

— Обманутые! Да, да, вбить в голову, и семьдесят пять процентов пойдут за нами. А-а-а-а… пить!.. Агитаторов пошлите, пошлите нам как можно больше агитаторов!..

Батько постоял над метавшимся Полонским; склонив свою большую патлатую голову, послушал его бред. Потом, словно в рассеянности, уставился на молчавшего Иванова, перевел взгляд на кусавшего губы Семенченко, потом на Зяблюшу, которая то краснела, то бледнела. Сзади него тяжело переминались с ноги на ногу Каретник и Клейн. Они знали, что Махно вершит судьбы людей, как ему заблагорассудится.

— Вот мучается хлопец, — буркнул батько, достал из широкого галифе маленький браунинг, придержал рукой мокрую от пота голову Полонского и, вставив ему в ухо дуло, нажал курок.

На выстрел поспешно вошел хозяин дома, ветеринарный врач Коралев, курносый, с растрепанными волосами, в пенсне.

— Василий Митрофанович, назначаю тебя главным терапевтом армии, — сказал Махно.

— Помилуйте, я ветеринар.

— Вот и хорошо. В пику гомеопатам, будешь лечить моих людей лошадиными дозами.

— Напрасно ты, батько, убил его, допросить надо было сначала, —