заикаясь, проговорил Каретник, ощущая в затылке холодок страха. Он вспомнил, как на совместном заседании штабов двух банд — Григорьева и Махно — Нестор Иванович неожиданно для всех наповал уложил из маузера своего соперника и конкурента в кулацкие вожди.

В соседней комнате, разбуженный выстрелом, заплакал ребенок. Зяблюша, опрокинув стул, бросилась к нему.

— Когда же ты его допрашивать будешь, если у него температура сорок? Именем военно-революционного совета армии одобряю поступок главнокомандующего, — льстиво сказал Клейн и неприязненно посмотрел на Иванова.

Механик вынул из кармана какую-то бумажку, скомкал и проглотил ее. Это движение, а еще больше бесстрашное и презрительное выражение умных блестящих глаз Иванова поразили Махно. Против своего обычая, он решил откровенно поговорить с этим человеком, узнать, чего он хочет, почему так спокоен, наперед зная, что его ждет участь Полонского.

XIX

Махно слыхал об Иванове, знал, что в свое время этот человек по поручению большевистской партии занимался повстанческим движением, что под его влиянием отряд Убийбатько неудержимо стал тяготеть к большевикам. Он сам решил допросить ненавистного ему пленника. Контрразведка помещалась в подвалах Бабушкинской школы, верхние этажи которой занимал тифозный лазарет. Схваченные на улицах гимназисты таскали в классы со двора школы солому, покотом укладывали на нее тифозных. У ворот два санитара с драгунскими саблями на боку били водовоза, отказавшегося везти с Днепра шестнадцатую бочку для больных. Махно спустился в подвал.

На скрип двери Иванов повернулся. Чтобы убить время, он при чахоточном свете, проникавшем в камеру через высокое окошко, читал надписи, нацарапанные на покрытых плесенью и паутиной стенах. При всех властях, занимавших город, школа служила тюрьмой, поэтому на стенах подвала соседствовали самые противоречивые изречения и призывы — целая поэма человеческих страстей, записанная в короткие, богатые воспоминаниями часы между смертными приговорами и их исполнением. Махно увидел на стене корниловский шеврон и рядом с ним коричневую, кровью нарисованную пятиконечную звезду. Ниже такими же коричневыми буквами было написано: «Нас предал Т.»; а еще ниже нацарапано стеклом: «Мы умираем, но живы наши дети, которые отомстят вам за нас». Слово «дети» написано через ять.

Иванов кивнул на табурет и, не дожидаясь вопроса, насмешливо сказал:

— Видал я твоих анархистов, разговаривал с ними. Недалекий народ. Мелковатый.

Неподвижное лицо Махно покрылось тусклой бледностью, он раскрыл рот, обнажив больные десны, но механик не дал ему говорить.

— Ты не пыли, Нестор Иванович, сначала выслушай меня. Никогда не мешает послушать врага, а я тебе враг заклятый и вечный, ибо ты предатель революции.

— Это ваше московское правительство обманом захватило власть и ведет социальную революцию к гибели! — Узенькие глазки Махно угрожающе сверкнули.

— Не перебивай, выслушай меня, а потом я буду слушать твой приговор. Я знаю, ты пришел убить меня, потому что правда глаза тебе колет. А я и те товарищи, которые меня послали, ведут за собой людей силой правды. Наше оружие — правда. А твое оружие — невежество и насилие.

— Ну, ну, продолжай. Казнить тебя я всегда успею.

— Неужели две русские революции ничему не научили тебя? А ведь надо было задуматься. Надо бы понять, что анархические бредни никогда не завоюют трудовой народ…

Махно понуро сидел на табурете; видимо, твердо решил слушать до конца.

— Вспомни историю. Она не соврет. В 1905 году анархисты выступили против «программы минимум» социал-демократии. Они выдвинули свою «программу максимум», объявили борьбу за анархическую коммуну. А что вышло? Ваша борьба выродилась в отвратительные, вредные террористические убийства и грабежи, к вам хлынули уголовники и бандиты, не имевшие ничего общего ни с социалистической идеей, ни с революцией. Ты думаешь, эта твоя разудалая братва пошла за тобою потому, что уверовала в проповеди Волина? Как же! Просто ей по нутру разбойная, буйная и пьяная жизнь. Не кровь в жилах твоих головорезов, а самогон.

— Язык-то у тебя хорошо привешен. — Ноздри Махно раздулись.

В разбитое окошко вместе с морозцем потянуло душистым дымом горящих вишневых сучьев: часовые разожгли костер из нарубленных в саду веток.

Махно знал: пленник говорил правду, его, Махно, окружают уголовники, прикинувшиеся анархистами. Как бы отвечая на свои мысли, он проговорил:

— Да, верно, рукава в драке всегда мешают.

Под рукавами он разумел военно-революционный совет своей армии, сплошь состоящий из анархистов.

Этот человек одной ногой стоял в могиле и резал ему правду в глаза. Могут ли уживаться две правды в мире? За правдой большевиков стоит вся страна — этого не мог не видеть Махно, — а следовательно, их правда и есть самая крепкая и настоящая, ибо большинство всегда меньше ошибается, чем меньшинство. «Но в таком случае — кто же я?» — задавал он себе вопрос. К чему? Этот вопрос давно решен. Его решил Волин. В присутствии видных анархистов, восхваляя храбрость и доблесть Махно, Волин говорил: «В мировой истории партизанских войн, Нестор Иванович, не было человека, равного тебе по отваге, решимости и энергии, по умению проводить сложные военные операции. Никто так не знает зажиточных крестьян и их сокровенные думы, как ты. Ни испанская гверилья, ни русская Отечественная война не выдвинули партизанского военачальника, равного тебе. Перед тобою меркнут знаменитые Давыдов и Фигнер и даже вождь французских шуанов Кадудаль. Ты превзошел их. Ты ввел новую тактику боя и новый вид оружия — тачанку, вооруженную пулеметом».

Махно знал, в чем его сила. Все, кого не устраивали ни красные, ни белые, шли на службу к нему. В его армии были фельдфебели, вахмистры, хорунжии и унтер-офицеры из кулацких сынов, люди, умеющие воевать, ярые противники советской власти. Он атаман украинских кулаков, поднявшихся против разверстки, закопавших хлеб в ямах, тайком поджигавших клуни и хаты коммунистов-односельчан, стрелявших из обрезов в селькоров и беспартийных активистов.

Тщетно Махно пытался прикинуться равнодушным. Слова Иванова не столько оскорбили, сколько взволновали его. Он покраснел, рассердился на себя за то, что покраснел, и крикнул в коридор:

— Левка!

Вошел начальник контрразведки, толсторожий, жирный Задов, любивший называть себя Малютой Скуратовым. С лакейской почтительностью стал у двери и положил руку на висящий у его пояса капитанский кортик.

— Раскали несколько шомполов, вот комиссара гладить и ласкать будем, — приказал Махно. — Не то этот человек говорит, что мне слышать хочется. Пусть попробует воды, огня и раскаленного железа.

На голом, бабьем лице Задова возникло подобие улыбки, он поклонился, попятился, толкнул спиной дверь. Иванов молча усмехнулся, посмотрел на бандита и проговорил:

— Чем вы хотите перешибить социалистическую революцию? Насилиями, болтовней о Советах без коммунистов, да? Даже такое здоровое вначале партизанское движение на Украине, как повстанчество, под вашим руководством выродилось в бандитизм, в махновщину. Теперь