Загурский (начальник управления по делам искусств исполкома Ленгорсовета. – П. Д.), П. И. Рачинский, Я. С. Николаев, А. Н. Васильев, Г. М. Козинцев, Н. Н. Цветаев, В. П. Соловьев‐Седой, А. А. Брянцев, Е. Т. Федорова, В. И. Чернецов (секретарь Ленинградского горкома и обкома ВЛКСМ. – П. Д.)»[588].

В середине января подготовка к торжествам началась и в Пушкинском Доме; 17 января ЛенТАСС сообщал:

«В Институте литературы Академии наук СССР началась подготовка к всесоюзной конференции, посвященной 150‐летию со дня рождения А. С. Пушкина.

Участники конференции заслушают доклады виднейших советских пушкинистов и литературоведов на темы: “Наследие Пушкина и советская культура”, “Разработка биографии Пушкина за советские годы”, “Пушкин на языках народов СССР”, “Пушкин и литература славянских народов”.

Ряд докладов посвящается изучению отдельных текстов великого поэта, работам о Пушкине Добролюбова, Чернышевского, Белинского и т. д.

В числе докладчиков – члены-корреспонденты Академии наук СССР А. М. Еголин, Н. К. Пиксанов, профессоры Л. А. Плоткин, Б. В. Томашевский, Б. С. Мейлах, Д. Д. Благой, Н. Ф. Бельчиков, Н. И. Мордовченко, Б. П. Городецкий и другие»[589].

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в комиссию не вошел один из наиболее прославленных пушкиноведов не только Ленинграда, но и всей страны – профессор Г. А. Гуковский. Он не упомянут и в числе участников юбилейных торжеств. Однако через месяц, 19 февраля 1949 г., «Ленинградская правда» объявила о настоящем бенефисе профессора:

«Лекторий Горкома ВКП(б) организует цикл лекций “А. С. Пушкин” (к 150‐летию со дня рождения). План цикла: 1. Национальное и мировое значение А. С. Пушкина. 2. Пушкин – поэт декабризма. 3. “Борис Годунов”. 4. “Евгений Онегин”. 5. Проза 30‐х годов. 6. “Медный всадник”. Лекции читает доктор филологических наук, профессор Г. А. Гуковский. Лекции читаются по пятницам с 19 час. 30 мин. Первая лекция состоится 4 марта»[590].

Но идеологическая конъюнктура менялась так стремительно, что Г. А. Гуковскому, выступившему 4 марта с вводной лекцией, не позволили дочитать цикл – следующие пять лекций прочитали благонадежные Б. П. Городецкий и В. А. Мануйлов[591].

Пушкинский дом поднимает еврейский вопрос

Еврейский вопрос стал актуален еще задолго до публикации в «Правде» печально знаменитой статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков»; просто начиная с того январского дня 1949 г. он уже перестал быть собственно вопросом. В данном контексте следует оговорить, кого же тогда вообще считали евреями? Это необходимо, прежде всего, потому, что многие из тех, кто в 1949 г. подвергся поруганию, давно не считали себя евреями; даже более того – они давно были русскими по паспорту.

Однако еще с дореволюционного времени крещение евреев не избавляло их от преследования за национальность, кроме того пресловутая приписка «из евреев», отмененная в 1906 г., на протяжении долгого времени оставляла их в положении людей другого сорта, и русскими их можно назвать с большой долей условности: «Даже если обращение разрывало религиозные связи между крещеными евреями и их единоверцами, российский закон однозначно утверждал, что крещеные евреи должны быть узнаваемы по их происхождению»[592].

По этой причине государство, не в силах противостоять изменению имени и отчества при крещении евреев в православие, оказывало решительное сопротивление изменению фамилий. Тем самым оно сознательно препятствовало попыткам евреев расстаться с последней зримой преградой, отделяющей их от русского народа, – еврейской фамилией (исключения делались лишь для крещеных евреев, состоявших на военной службе).

Значительный рост числа прошений выкрестов на высочайшее имя об изменении фамилий традиционно приходился на годы всплеска антиеврейских настроений; волна антисемитизма 1910‐х гг. также породила большое число таковых, но «государство отклоняло большинство этих запросов, прежде всего из-за общего недоверия к евреям и лицам еврейского происхождения, наводнивших русскую культуру и политическую жизнь»[593]. Политика царского правительства по отношению к евреям (прежде всего к сохранявшим свою идентичность) привела к массовому исходу евреев из Российской империи – между 1897 и 1915 гг. выехало 1 млн 288 тыс. евреев, причем свыше 1 млн – в Соединенные Штаты[594].

После 1917 г., казалось, уже можно быть русским и не стесняться писать в графе национальность, которая заполнялась в обязательном порядке, «еврей».

«Нацисты классифицировали людей, особенно евреев, по голосу их крови. И большинство людей, особенно евреи, ответили тем, что услышали подземный зов. И нигде ответ этот не казался более естественным, чем в Советском Союзе, где все граждане, в том числе евреи, классифицировались по крови, и каждый должен был всерьез – как учила Коммунистическая партия – прислушиваться к ее зову.

С первого дня своего существования Советское государство предписывало этничность как средство против памяти об угнетении. В отсутствие нового угнетения этничности предстояло – со временем – скончаться от переизбытка кислорода (примерно так же, как государству предстояло отмереть вследствие постоянного укрепления). Но пока этого не произошло, государству необходимо было знать национальность граждан, потому что оно должно было разграничивать национальные территории, преподавать национальные языки, издавать национальные газеты и продвигать национальные кадры на различные ответственные должности. Государство снова и снова спрашивало у граждан, кто они по национальности, а граждане снова и снова отвечали – поначалу согласно самоощущению или личному интересу, а потом под диктовку голоса крови (нравилось это им или нет).

После введения в 1932‐м паспортной системы национальность стала постоянным знаком отличия и одним из основных показателей социальной и политической траектории советского гражданина. Когда 20‐летний Лев Копелев получал свой первый паспорт, он ‹…› записался евреем. Русский и украинец по культуре и убеждению, он “никогда не слышал голоса крови”, но понимал “язык памяти” и полагал, что отречься от родителей, всегда считавших себя евреями, “значило бы осквернить могилы”. Выбор этот облегчался тем, что у него не было последствий. Узбек в Узбекистане или белорус в Белоруссии мог извлечь некоторую выгоду из своей национальности; “еврей” и “русский” были в 1932 году практически взаимозаменяемыми (и в РСФСР, и за ее пределами)»[595].

Во второй половине 1930‐х гг., когда государство жило в ожидании грядущей войны, вопросу национальности стали уделять всё большее внимание. И хотя речь в то время велась не столько о евреях, сколько о немцах, поляках, греках или иных этносах, но евреи также попадали в категорию нерусских. Один из примеров трепетного отношения советской власти к национальному вопросу – инструкция НКВД СССР от 2 апреля 1938 г.:

«Если родители немцы, поляки и т. д., вне зависимости от их места рождения, давности проживания в СССР или перемены подданства и друг., нельзя записывать регистрирующегося русским, белорусом и т. д. В случаях несоответствия указанной национальности родному