трюкам и порой демонстрировал на концертах в колхозах или же в дружеской компании. Но когда в цирковую программу вошла музыкальная эксцентрика, он позабыл обо всем, и о Маруте в том числе. Дама с иностранной фамилией выучила его виртуозно играть на нескольких инструментах, убедила в незаурядном музыкальном даровании, которое нуждалось лишь в развитии. И у этой же дамы он прошел и другую школу, после которой заключил, что Марута не может и никогда не сможет удовлетворить его как мужчину. Первые двое детей уже появились на свет, она возилась с ними с утра до вечера, а чтобы свести концы с концами, стала работать дворничихой. Это давало им бесплатную квартиру, отопление да еще несколько десятков очень нужных рублей. Ему приходилось вставать пораньше, чтобы помочь ей в уборке улицы, и порой это вызывало в нем неудержимую ярость. Его отец тоже легко впадал в гнев, Отомар хорошо помнил это еще со времен оккупации. Это была болезненная ярость, припадки, которые нельзя было ограничить или подавить с помощью рассудка. Может быть, потому он и ненавидел так бешено фашистов и ушел к партизанам.

Он стыдился того, что жена его работает дворником, и всем рассказывал, что Марута учится в вечерней школе, а в домоуправлении работает техником-смотрителем. Позже он выдавал ее за счетовода, за родственницу высокого лица. И предупредил Маруту, чтобы она этого не опровергала. Уговаривать долго ее не пришлось. Марута легко пошла на ложь. Учиться ей, правда, не хотелось. «Учись лучше сам, мне ни счет, ни письмо не поддаются. И должен же кто-то заниматься детьми!»

Он поднимался все выше, много рассказывал жене о своих успехах и в ее глазах читал доверие к каждому его слову.

— Ты мне веришь? — переспрашивал он снова и снова.

— Человеку либо веришь, либо не веришь. Но если не верить, жизнь станет мукой.

Совместная их жизнь и без того превратилась в муку, и давно уже стала бы непереносимой, если бы не ложь. Ее было много, она окружала и теснила со всех сторон, атаковала так массированно, что Марута стала ей верить больше, чем правде. И все это была, можно сказать, святая ложь — ради детей, ради мира и спокойствия.

Изменяя жене, он вначале возвращался домой, испытывая некоторое чувство вины, и какое-то время после этого старался быть внимательным, радовать какими-то сюрпризами. Но очень скоро он нашел для себя оправдание, вернее — ту же самую спасительную ложь: «Если бы у меня была красивая, умная, достойная меня жена, я не бегал бы к другим; если бы мы хорошо понимали друг друга, не пришлось бы искать сочувствия в иных местах». Он вспоминал парадоксальное: когда он еще хранил верность Маруте, она мучила его ревностью, особенно в те месяцы, когда ждала Карлиса и Валию. И он решил: зачем страдать зря? Нет смысла быть честным, если тебе не верят. И не проще ли создавать видимость правды при помощи лжи?

Марута сделалась угрюмой, вспыльчивой. Почему? Если она верила ему, то почему? Может быть, из-за чувства своей ненужности никому? Он занял в обществе заметное место, дети учились, уже после трех классов они знали больше, чем мать. Единственными заботами оставались стерильная чистота в доме и необычно вкусная еда. Она старалась, изобретала все новые деликатесы буквально из ничего. И это еще в то время, когда они считали каждый грош. Она так и не разучилась считать копейки, не позволяла себе даже необходимого. Бережливость перешла в скупость — и по отношению к ней самой тоже. Но был ли щедрым он сам? Расточительным? Конечно, нет. Теперь все должно быть по-другому. Надо жить широко. Брать от жизни радость, удовольствия. Одно дело — дарить что-то Маруте, на которой любая вещь теряла привлекательность, и совсем другое — Алде, на ней даже мелочь сияла всеми цветами радуги...

«Что ж ты медлишь, малышка? Зачем заставляешь своего милого ждать?»

Однажды Алда сказала: «Появился на свет новый зверек! Зовут его слонозайчик. Большой, неуклюжий, страшно тяжелый и мохнатый, с длинными ушами и мягкими лапками». Придумать что-нибудь подобное Маруте было бы не под силу. А как хорошо он почувствовал себя, услышав о слонозайчике!

В ту зиму Отомар как раз во время сессии схватил сильную простуду. Человек долга, он не мог оставить студентов без консультации, и вся группа явилась к нему домой. И случилось так, что Марута, проведя студентов в кабинет (она сделала это весьма неохотно), остановилась рядом с Алдой. Одна, вовсе не старая, увяла до времени, вторая — свежая, словно только что умывшаяся утренней росой. И Отомар подумал: «Как прекрасно было бы, пробуждаясь, видеть рядом эту светловолосую девушку, у которой, наверное, и все тело такое же розовое и гладкое, как ее лицо». И еще он подумал, что любовь, наверное, — это когда ты способен позабыть обо всем на свете, когда нет больше никакой нужды лгать, вообще даже не хочется лгать или скрывать что-либо от другого. Может быть, он врал именно потому, что не испытывал любви, а только ненависть — сперва к фашистам, потом к Маруте? Не странно ли: они прожили вместе четверть века, родили трех детей, сколько раз сливались воедино, сколько вместе пережили и испытали, и радость и горе, детские болезни и дипломы тех же детей! И все же остались совершенно чужими, враждебными, ненавистными друг другу. Не была ли ложь отличным горючим для этого костра ненависти?

Марута годами молчала, терпела. Надеялась, что он, порхая по миру, не жалея себя, быстро состарится и тогда уж вынужден будет сидеть дома — с нею, с нею одной? Или что Мартин окончательно и бесповоротно привяжет его к дому на улице Зелменя? А может быть, не опасаясь его случайных женщин, легко, не анализируя, верила его басням, его лжи?

Зато опасность, заключенную в Алде, она ощутила сразу и впервые в жизни позволила себе нечто необычное и неожиданное: помчалась в институт, вызвала Алду с лекции и стала кричать: «Вы разрушаете семью! У доцента маленький ребенок!» Впоследствии кто-то из коллег рассказал Отомару, как Алда с невероятным спокойствием ответила: «Нельзя разрушить то, чего нет». Да, умна, сообразительна. И бесстрашна! Марута так ответить не додумалась бы. Он восхищался ответом Алды и стыдился поведения Маруты, а ее жалоба в комитет комсомола вызвала в нем гнев. А то, что Алда вела себя вызывающе, резко, защищалась не лучшим образом,