и кружил, как кружит отец ребенка. Однажды в такой миг он случайно увидел себя в старом зеркале на стене: глаза его были безумными. Дома такого никогда не бывало. Марута не забавлялась, не выбегала навстречу, не кокетничала, не возбуждала. Даже в кровати была немой, застывшей, боязливой — ни одного нежного словечка шепотом, ничего.

Однажды, когда Алда стремительно выбежала из воды на берег и все тело ее покрывали мелкие капельки воды, он закричал, как восторженный подросток: «Ты жемчужная моя! Моя серебристая!» В тот же вечер он увидел на серой стене подвала что-то кроваво-красное. То было сердце, пронзенное стрелой сердце, а под ним одно слово: «Люблю». Ему захотелось прикоснуться к этому сердцу, ощутить его тепло и трепет. Он нагнулся и втянул приятный запах: сердце было нарисовано губной помадой. Алда, глупышка, наверное, потратила на это весь свой дорогой французский карандаш. Это рассердило его, но еще более — тронуло.

Бывало и так.

Алда: «Я люблю тебя, люблю, люблю. Поженимся поскорее. Хочу множество детей! Зайчик мой! Мой слоник! Я тебя у этой старухи отниму. Никому не отдам. А если задумаешь грешить — побью. Старуха тебя распустила. Она за это заплатит...» — и, словно шутя, слегка хлопнула его ладонью по щеке, но ее острые наманикюренные ноготки оставили красный след. В первый, но, может быть, не в последний раз он не на шутку разозлился.

Отомар: «Пожалуйста, не трогай ее. И вообще — потерпи».

Алда: «Сколько терпеть? Скажи конкретно. Назови день, год!»

Отомар: «Когда Валия кончит школу».

Дочь сдала экзамены, на выпускном вечере он, исполненный торжественных чувств, сидел рядом с Марутой — дружные и заботливые родители среди других подобных же пар.

На следующий день Алда пригрозила: «Либо ты завтра подашь на развод, либо расстанемся мы!»

«Что у тебя, горит? Чего тебе не хватает? Вот пусть Валия поступит в институт...»

В тот раз Алду тоже пришлось долго уговаривать и дожидаться: «нора» все лето пустовала. «Зачем я стану приходить, раз ты на мне не женишься».

Алда не выдержит, сейчас примчится. Я еще не до конца починен, но докажу ей, что снова силен и всегда таким буду. Двадцать пять лет разницы? Ну и что? От молодых женщин и пожилых мужчин рождаются, говорят, самые умные и красивые дети. У Отомара помимо любовного появилось к Алде еще и отцовское, не совсем растраченное чувство, что придавало их отношениям особую прелесть, теплоту, пикантность. В одной женщине объединялось все: может быть, именно этого он и ждал всю свою долгую мужскую жизнь. «Того, что я могу дать женщине сейчас, я не мог дать ей в юности и еще долго после нее. Сейчас я могу многое: комфорт, удовольствия, общество. В конце концов, эта молодая женщина рядом со мной нужна мне еще и для престижа — показать миру, на что я еще способен! Что меня еще можно желать. Что моя цена еще высока. Для самоутверждения: я еще не какой-то там старец, но настоящий мужчина. И могу сделать молодую женщину счастливой во всех отношениях».

Отомар прикрыл глаза, и в темной тишине, пахнувшей Алдиными духами «Может быть», ему почудился легкий шелест. В нем проснулось желание, с каждым мгновением возраставшее желание обладать Алдой, и вдруг он услышал, как она раздевается, словно выскальзывая из одежд. Это было ритуалом. Предпраздничной увертюрой. Во мраке возникала белизна тела. Наступала близость, и чем теснее она становилась, тем дальше отодвигался мир. Больше не существовало улицы с прохожими и проезжими, житейских шумов, никаких людей — родных, друзей, сослуживцев; в омуте тонули все проблемы, события, интересы, замыслы. Оставался жар, в котором они сгорали, как две стоящие рядом свечи. Таким полным и естественным бывало отдавание, покорность и желание сделать другого счастливым, что после этого торжества плоти оба всегда чувствовали себя не только опустошенными, но и гордыми: он — своей силой, она — своею властью, тем, что, совсем еще молодая, сумела покорить этого умного и образованного, многоопытного мужчину, который с легкостью мог бы выбрать не ее, а десятки других женщин — умнее, красивее, добрее.

Когда они сошлись, им не хотелось видеть вообще никого. Им мешало все, что приходило из другого мира. Летом они забирались в самые отдаленные уголки — в леса, луга, на необжитой морской берег. Это было добровольное обособление от общества, уединение словно в монастырской келье, одиночество вдвоем, какое, может быть, всего сильнее позволяет ощутить силу любви. Незадолго до проклятой катастрофы, когда они с Алдой снова приехали ночевать на дачу, их неожиданно потревожил сторож: увидел свет в окне и решил проверить. Вместо того чтобы поблагодарить его, Отомар накричал, наговорил грубостей. Он был разгневан тем, что сторонние силы посмели вломиться в крепость, принадлежавшую ему с Алдой, и хоть на мгновение оторвать их друг от друга.

В Отомаре всегда теплилось желание пережить что-то небывалое. Он мечтал о такой общности с другим человеком, при которой ты не можешь существовать без него. Что это была за общность, он не знал. Во всяком случае, с Марутой он ничего похожего не испытывал, хотя и долго пытался добиться чего-то подобного при помощи фантазии и лжи. Но его иллюзии лопнули как мыльный пузырь, потому что всякая иллюзия не может существовать долго и устойчиво. И сейчас, лежа на неудобной тахте в «подполье» — их прибежище носило еще и такое название — и ожидая Алду, он с особенной ясностью понял, что продолжать жизнь без этой женщины для него совершенно невозможно, невыносимо. Потому, наверное, что он наконец нашел свою женщину.

А ее все не было...

«Придет. Сколько раз мы расставались, и все же опять и опять...

Захотелось пить. В углу комнаты был кран, на табуретке — электрическая плитка, над ней — простая полка с посудой. До угла было лишь несколько шагов, но когда Отомар поднялся с тахты и сделал первый шаг, опершись на больную ногу, ее пронзила такая острая боль, что лоб его покрылся потом и ему чуть не сделалось плохо.

«Вот какой я теперь богатырь... Может быть, этого Алда и испугалась? Именно сейчас, когда мне нужен верный друг, мне, пожилому человеку, просто Отомару, не доценту Осису, не владельцу дома и машины. Может быть, я вообще больше никому не нужен? Марута, правда, в суде вела себя так, словно готова была все забыть. Действительно была готова