наутро, через несколько дней. Возвращался к письменному столу с дребезжащей «олимпией», к своим книгам и пластинкам, к роялю и кафельной ванне. Здесь было привычно и уютно, каждая вещь о чем-то напоминала, и ничего этого не было у других женщин, в чужих домах.

Сегодня в зале суда, куда он попал впервые в жизни, Отомар оказался перед Рубиконом, который надо было перейти решительно и энергично. Он был всегда настолько занят, что не нашел времени обратиться к юристам, чтобы поломать установившийся порядок: для человека пожилого и зажиточного это вовсе не так просто. По эту и ту сторону судейского стола находились две его жизни, и он думал о двух женщинах, главных в его жизни. Остальные, случайные, возникавшие на одну ночь или на несколько месяцев, давно ушли из памяти, и вспоминать о них не было никакой необходимости. Перед тем как суд объявит решение, пока задерживавшееся, — как будто так трудно развести двух чужих людей! — в ожидании определения своей дальнейшей судьбы он вспоминал и оценивал, взвешивал, пытался увидеть прошлое глазами истины, с которых сейчас соскользнула повязка лжи.

— Ты счастлива со мной? — сколько раз он спрашивал об этом Алду.

— Да, — сразу, не сомневаясь отвечала она, словно это было ясно давно и абсолютно.

«Но была ли она на самом деле счастлива, беря меня такого — разделенного на две части? Уж не научил ли я лгать и ее?»

Ведь рассказывала же ему Алда со смехом:

— Знаешь, как я здорово наврала в комитете комсомола... в тот раз, когда твоя жена нажаловалась! Что я — ее лучшая подруга... и вообще ближайший друг дома.

— Но это же не так.

— Я наврала ради нашей любви. Ты же сам говорил, что существует святая ложь, ложь во спасение.

«Теперь все будет иначе. О, как много я дам ей теперь! В первую очередь надо будет перестроить дачу».

Люди восхищались его фантазией, вложенной во внутреннюю отделку. Алда, когда он впервые привез ее туда, еще совсем недавно (в темноте, чтобы соседи не заметили), после того как он для безопасности задернул тяжелые шторы и лишь тогда включил свет, — она тоже восхищенно воскликнула: «Господи, как здесь красиво! Только одного не хватает — белой спальни, знаешь, как югославская «Луиза». Я уже присмотрела». — «Да ты знаешь, сколько она стоит?» — «Да, около двух тысяч. Ну и что? Тебе жалко денег для меня, или у тебя их мало? И когда же я наконец стану властвовать в этом дворце?» — закончила она требовательно. Иногда она делалась резкой, нетерпеливой, настойчивой. А ему не нравилось, когда на него нажимали, напоминали, упрекали.

Он тогда промолчал. Сегодня он может сказать: «Будешь править, будешь!» Но дом сделан безвкусно, сад некрасив. Надо посадить любимые цветы Алды. Спешно сложить еще один камин, в спальне, чтобы ей было тепло, чтобы она могла не надевать ночной рубашки. Единственно — где взять сейчас эти две тысячи?

...Он не видел и не слышал, как зал снова наполнился людьми. Вышел суд. Огласили решение: «Расторгнуть брак!..»

Свобода! Свобода! Свобода! Быстро, как позволяла сломанная нога, он заковылял к выходу.

Бросив костыли на пол, он, не раздеваясь, растянулся на тахте. Тахта была потрепанная, пружины впивались в бок. Здесь, в гнездышке, все было старым и потрепанным, он свез сюда весь ненужный дома хлам. Не было смысла приобретать что-нибудь ценное до решающего момента, подвал есть подвал — крысы, вечный полумрак и, главное, сырость. Алда попыталась оклеить стены обоями, но они вскоре отстали и свисали теперь, как увядшие листья. У стены — сорокаваттная лампочка. Ярче нельзя было, иначе со двора могли бы увидеть их, даже невзирая на фланелевое одеяло, которым было завешено низкое окошко, защищенное снаружи железной решеткой. Он мог бы, конечно, снять и приличную комнату, за нее просили пятьдесят рублей в месяц, гонорар за один концерт. Однако он не желал тратиться там, где можно было обойтись без этого. И к тому же находиться на глазах хозяев — спасибо! Уезжавшие в длительные командировки сдавали порой за семьдесят рублей целые квартиры. Но это было совсем дорого, да и к чему? Не уют был главным здесь, в подвале, много ли времени они здесь проводили — встречались по ночам, бывали по воскресеньям, чтобы снова разъехаться по своим местам: он на улицу Зелменя, она — в Елгаву, куда ее послали работать после института. Он провожал ее на последнюю электричку, иногда — если случалось опоздать — с каким-то внутренним неудовольствием брал такси; на своих «Жигулях» он ее не возил — оставлять машину ночью на улице было опасно, а во дворе она могла привлечь внимание. Чаще же он уезжал домой, а Алда оставалась в «норе» до первого утреннего поезда.

Распределение в провинцию огорчило Алду до слез: «Меня, с моими способностями и энергией, — в такую дыру. Ты мог бы оставить меня на кафедре, устроить в аспирантуру. Ты совсем не заботишься о моем будущем». Кроме того, ей давно хотелось быть замужней дамой, именно его женой — известного музыковеда, это позволило бы Алде войти в так называемое высшее общество. В этом стремлении Алды он не сомневался, так же, впрочем, как и в ее любви. Отомару казалось, что он знает об Алде все, что только может знать один человек о другом, если он его по-настоящему любит. Но все-таки... Что на самом деле у нее на сердце, способна ли она сильно любить, что ее радует, что огорчает, беспокоит, что вообще творится в ее душе?

Что же, он сам вылепил себе партнершу: из угловатой двадцатилетней девушки — женщину с круглыми бедрами, налившейся грудью, отзывавшейся на каждое его прикосновение, стройную, но не тощую, с длинными мускулистыми ногами и лебединой шеей. Ему нравился ее воркующий низкий голос. Нравилось встать у нее за спиной, вдохнуть запах волос и пропускать их длинные шелковистые пряди сквозь пальцы. В минуты близости она обвивала их вокруг его шеи, словно затягивала петлю. А иногда заплетала косы и представляла маленькую девочку. Он спешил в «нору», дрожащими от нетерпения пальцами вставлял ключ. Скорей! Скорей! «Кто там?» — пищал детский голосок Алды. «Разбойники!» — объявлял он басом. «Ах, это ты!» — нежно и радостно лепетала Алда. И в следующее мгновение повисала на шее, он приподнимал ее