представляет собой ровно то, что она собой представляет.

Если Альбертин и рассчитывал подобными речами сбить настоятеля с толку, то не на таковского нарвался.

Настоятель отвечал ему:

– И что же она собой представляет, эта твоя обитель?

– Разбитый кувшин, – сказал Альбертин.

– В каком отношении?

– Во всех. Ибо стены не стоят, если их не укрепил Господь, и представляют собой нечто не прочнее кувшина.

– А если в прямом смысле?

– Это и в прямом смысле разбитый кувшин, – сказал Альбертин. – Но там, внутри, – сладкое и густое вино одиночества.

– Вижу, ты преуспел в науках, – заметил настоятель, – однако это не отменяет того факта, что ты появился из ниоткуда и не можешь объяснить, куда подевался брат Сарториус.

– Неужто брат Сарториус и вправду исчез? – удивился Альбертин.

– А ты этого не знал?

– Нет.

Настоятель неплохо разбирался в людях, поэтому поверил в неведение Альбертина: на сей раз неизвестный монашек не лгал. И все же по-прежнему была одна вещь, которую он не мог оставить без внимания: откуда взялся этот странный монах и почему никто раньше не замечал его?

– Если раньше меня не замечали – это беда не моя, а тех, кто меня не замечал, – сказал Альбертин.

– Покажи, чем ты занимаешься, – потребовал настоятель.

– Читаю книгу, – сказал Альбертин.

– Дай мне эту книгу.

Альбертин нехотя протянул ему книгу – это была Псалтирь с красивыми иллюстрациями, но дополненная определенным образом, о котором уже говорилось.

Настоятель сразу увидел, что с книгой что-то не так. А новые буквы нарочно начали дразниться и бросаться в глаза, и отталкивать другие буквы, растопыриваться и растопорщиваться, и буквально лезть на первый план, так что настоятель волей-неволей начал читать вслух текст, в который они складывались, и быстро понял, что текст этот звучит на народном языке, оскверненном сеном и соломой грошовой выгоды.

Ой, что тут началось! И крики, и топот ног, и угрозы, и допросы, и звяканье цепей, и хлопанье дверей, и скрежет перьев по бумаге, – не хватало только летающей метлы для полноты картины. Злопамятный полубрат Пепинус выкопал и предъявил кошку, а заодно показал и комнату, в центре которой на полу был начерчен нечестивый знак.

Затем по свежим следам брата Ангелиуса удалось пройти к заветному сундуку, который должен был быть накрепко заперт, но который почему-то оказался открытым. Оттуда были извлечены различные нечестивые книги и тщательно изучены, после чего настоятеля и трех доверенных лиц целую неделю по ночам мучили ужасные кошмары, а по истечении этой недели было написано письмо в инквизиционный трибунал.

И вот спустя десять дней в Антверпен прибыл знаменитый дознаватель Абелард фон Аугсбург в сопровождении пяти стражников и тотчас же приступил к делу.

Было установлено, что простодушный и невежественный брат Ангелиус лишь выполнял приказания более образованных братьев, полностью подчинивших его своей воле. И в первую очередь это касалось самого брата Сарториуса, за которым брату Ангелиусу приказано было присматривать: кормить его, когда он не мог вставать с постели, вовремя подавать ему лекарства и будить к утренним службам, а также подпирать сзади, когда во время какой-нибудь торжественной процессии брат Сарториус, по слабости телесной, начинал падать. Поскольку же брата Сарториуса больше не было среди земных существ, а инквизиция никак не могла повлиять на его земную участь, брат Ангелиус смело валил на «покойного» всю вину и тем самым сумел себя оправдать.

Куда хуже обстояли дела у брата Герретье: он вступил в братство позднее других, когда и цели, и методы братства уже сформировались, и обманываться на сей счет возможности не было. Сделал он это добровольно и, как он сам признался, в основном из-за острой нелюбви к человечеству.

– Является ли вашей целью причинение вреда означенному человечеству, которое вы так ненавидите? – допытывался инквизитор.

Брат Герретье на это пожимал плечами и отвечал, что в любом случае основной целью это не являлось, скорее, наоборот: непостижимым образом исчезнувший брат Сарториус утверждал, что испытывает сострадание к бедным людям, которые не могут увидеть Господа из-за того, что не знают латыни, и что эта боль не дает ему спать по ночам.

10

Абелард фон Аугсбург недаром слыл лучшим дознавателем инквизиции по всей округе: одним только своим появлением приводил все население в состояние благоговейного трепета. Женщины внезапно становились добродетельными, мужчины поголовно обретали смирение, дети – послушание. Но Абелард орлиным своим оком прозревал потаенные их пороки и еле заметно улыбался левым уголком рта.

В каком-то смысле можно сказать, что мир представал ему таким же уродливым и греховным, каким изображали его картины мастера Иеронимуса; и как-то раз, рассматривая «Искушение Святого Антония», Абелард сказал, обращаясь не столько к своему запуганному секретарю, сколько к самому себе или, быть может, еще более мудрому собеседнику:

– На самом деле страшны вовсе не эти демоны и иные существа, зверообразные, пожирающие людей изнутри и снаружи.

– Как же они могут быть не страшны? – удивился-ужаснулся его секретарь по имени Шлоссер (предыдущий был отправлен на север Брабанта в монастырь Святой Маартье и определен там смотрителем погребов, поскольку находиться с людьми ему после некоторых событий стало затруднительно).

Шлоссер был родом из Аугсбурга, как и Абелард, поэтому им легко было находить общий язык. Что бы ни сказал Абелард, Шлоссер тотчас отзывался: «О, ну конечно!» или «Как же так, как же так?..» или на худой конец: «Как в такое поверить?»

Но на сей раз он высказался более определенно, потому что Абелард воистину его удивил.

– Они не страшны для нас, поскольку к нам у них нет доступа, – отвечал Абелард. – Каждому человеку свойственны его собственные грехи в их неповторимой комбинации. Ибо известно, что грехи за многие годы близкого общения с людьми переняли от людей многие их качества и способности, и одна из них – способность и даже склонность вступать в брак и производить на свет потомство.

– Брр! – передернул плечами Шлоссер. – Как в такое поверить-то?

– В это легко поверить, если пристально всмотреться в род человеческий, – отвечал Абелард. – Особенно же если этот род раздет и даже отчасти лишен кожи. Вот тогда-то и предстает взору обнаженное сердце, бьющееся о клетку ребер; клетка же эта и защищает его и в то же время не позволяет взлететь.

– Если из человека вытащить сердце, он умрет, – сказал Шлоссер громким голосом. Он разговаривал так в тех случаях, когда точно был уверен в том, что произносит. – Я наблюдал похожее в случае с курицами. Хотя им чаще отрубают голову, чем вынимают сердце. Но потом вынимают и сердце и отправляют в бульон. И с человеком может