тотчас возразил брат Ойле.

– Зачем пожаловал?

– Убей их всех, – сказал Ойле.

– Кого это – «всех»? – поднял бровь Гервин.

– Ты знаешь.

– Продолжаешь мне дерзить?

– Глупости.

– Убирайся.

– Убей их всех, – повторил брат Ойле. – Ты ведь готов их убить, брат Январь.

– Откуда ты это взял?

– Ты ведь не спросил: «Кого это – их?» – напомнил брат Ойле. – Ты спросил: «Кого это – всех?».

– И что с того? Я просто не так выразился.

– Ты правильно выразился… Только вот не знаешь, стоит ли тебе убивать брата Герретье и дурачка секретаря.

– По-твоему, я могу убить людей, которые спокойно спят под моей кровлей?

Брат Ойле немедленно скорчил самую отвратительную из своих гримас.

– Разумеется, можешь! Это не люди – раз. Кровля эта не твоя – два. Ты бастард, поэтому от тебя эти добродетельные ханжи все равно ожидают какого-нибудь подвоха, так что уж спокойно-то они точно не спят, – три. Три причины их убить. Но Герретье не трогай, он невиновен.

Брат Январь надолго задумался, а брат Ойле не сводил все это время с него глаз и выковыривал пальцами кусочки раскрошившейся штукатурки и отправлял их в рот. И когда брат Январь уже открыл было рот, чтобы запретить смертоубийство, брат Ойле произнес горячо и тихо:

– Они ведь убить тебя хотят, брат. Для того и приехали.

И Гервин ван дер Зее ничего не сказал. Свеча погасла. Брат Ойле шагнул к стене и растворился в темноте.

12

Перешагнув через тело, скорчившееся вокруг ножа, брат Ойле сбил с клетки замок и первым делом освободил книгу. Он перевернул ее, и оттуда посыпались буквы. Они падали дождем и обращались в прах, едва лишь касались каменных плит пола. Брат Ойле в нетерпении топтал их ногами, пинал, размазывал, втирая в щели между плитами.

После книги он освободил брата Герретье и сунул ему в руки нож, но сломанные пальцы не смогли сжаться на рукояти, и нож упал на пол, вонзившись в одну из уцелевших букв. Та взвизгнула и, брызнув капелькой крови, умерла.

– То-то же, – сказал брат Ойле, наклонился и выдернул нож. Он раскрыл книгу, и брат Герретье увидел, что в ней написан другой текст. Изначальные буквы были изгнаны, а те, что принес с собой Альбертин, те, что высыпались с его рукавов и воротника, заполнили собой все пространство страницы. Это были божественные словеса, и они наконец-то заговорили с народом Фландрии народной же речью и призвали его подняться во имя Господа и ради свободы. Брат Ойле смотрел на них, не умея читать, но совершенно точно понимая, что именно он видит перед собой, и хохотал все громче и все шире раскрывал рот, пока наконец оттуда не вылетело несколько сов, наполняя пространство комнаты падающими перьями и острым мышиным духом.

13

Гервин ван дер Зее по прозванию Январь восстал в марте и сперва захватил свой собственный замок, а потом еще два соседних и собрал небольшое войско, намереваясь двинуться на Антверпен.

Против брата Января спешно выступил отряд, высланный герцогом Эгмонтом. В чистом поле, где еще не взошли посевы, сошлись армии, тонкие ноги коней взрыхлили землю и взбили в пену ручьи, на пиках скорчились люди, отряд Эгмонта был разбит, а брат Январь придвинулся к самым стенам Антверпена.

Рядом с Гервином постоянно маячил брат Ойле – в рваной монашеской рясе, в дырявых сапогах, из которых торчали грязные пальцы ног. Отовсюду стекались к ним голодранцы, влекомые неясным призраком свободы; всем хотелось увидеть Господа и узнать последние его тайны, которые доселе чужой злой волей были скрыты от народа Фландрии. Из всей музыки у них был только барабан, но горох, который рассыпала его потертая шкура, грохотал по всей округе, и каждая собака знала, что брат Январь убил инквизитора и освободил книгу, которая может говорить с людьми на их родном языке. И вот эти собаки кусали за пятки лентяев и гнали их в отряды Гервина, и отряды эти становились все больше, постепенно превращаясь в небольшую армию.

Гервин, незаконнорожденный, на диво был спокоен в эти дни: когда была еда – ел, когда не было – не ел, и как будто даже голода не испытывал; когда видел враг – шел сражаться, дважды был легко ранен, но кто на это обратил внимание? Было ли ему холодно, мучила ли его жажда? Как будто не осталось ничего, что способно было добраться до его души и хотя бы царапнуть ее, хотя бы чуточку куснуть.

Герретье как-то раз спросил его об этом.

– Брат Январь, – сказал он, потому что никто больше не обращался к Гервину ван дер Зее по имени, – брат Январь, неужели тебе никогда не бывает страшно?

– Почему ты спрашиваешь об этом? – удивился Гервин. – Или тебе страшно, брат Герретье?

– Я человек пропащий, – сказал брат Герретье, – и смерть моя не за горами. При жизни у меня ничего не было, и смертью богатств я себе тоже не наживу. Но у тебя-то есть собственный замок, и ты был знатным человеком, хотя бы и наполовину.

– Я больше не живу мою судьбу, – ответил брат Январь задумчиво и поглядел вдаль, куда-то в мутную пелену начинающейся весны. – Знаешь ли ты, как это бывает? Были бы у тебя земные привязанности, ты укоренялся бы в земле-почве, как растение: один корень – жена, другой корень – дети, самый толстый корень – твой дом, а есть еще такие корни, как лошади, коровы, овцы, птица домашняя… даже одежда, даже старые башмаки – все это корешки, которыми ты врастаешь в землю. А потом вдруг обрываются корни, и тебя здесь больше ничто не держит.

– Так живут монахи и бродяги, – сказал брат Герретье, – но и они боятся умереть.

– У монахов и бродяг остались кой-какие корешки, – возразил брат Январь. – А у таких, как я, ничего нет на этой земле, поэтому мы ничего и не боимся. Даже наша судьба больше не наша, и наша жизнь – не наша. Нашей будет только смерть, да она когда-то еще будет!..

– Разве ты поднял бунт не ради того, чтобы победить? – испугался вдруг брат Герретье.

Гервин ван дер Зее долго молчал, не отвечая ему. А потом вдруг сказал, подняв голову к облакам:

– Нет, конечно. Мы победить не сможем, брат Герретье, мы все умрем. Вопрос только – когда и каким образом.

– Зачем же ты тогда затеял все это?

– Разве я это все затеял? – вопросом на вопрос ответил брат Январь. – Это затеялось само