даже под страхом смерти. В отличие от подавляющего большинства эмигрантов, он не тоскует по шелестящим колосьям российских полей, тихой деревушке, где светлой дымкой проплыло детство. Жизнь в Китае его вполне устраивает; в эмигрантских кругах частенько поговаривали о возвращении в родные палестины. Кое-кто уехал, не выдержав разлуки с родиной, его же это не волновало — на возвращенцев он смотрел с сожалением: глупцы. Локти кусать будете. На студенческих пирушках товарищи пространно толковали о России, в голосах некоторых отчетливо сквозила тоска по утраченному. Эмигранты предавались тягучим воспоминаниям, ругали китайцев, потихоньку поругивали хитроумных, надменных японцев. Лещинский о своих настроениях предпочитал не высказываться, особенно с тех пор, как поступил на службу в ведомство полковника Кудзуки.

Но что же все-таки делать? Бежать? Остановить первого встречного полисмена? Способствовать поимке пограничников и этим, хоть в малой степени, оправдаться перед японскими властями и белым движением? Ускользнуть от «товарищей» чертовски трудно; предположим, он все-таки сумеет бежать и приведет полицию — что это даст? Доверия Кудзуки не восстановишь, на карьере можно ставить крест. Впрочем, бог с ней, служба у полковника — печальная необходимость, время военное, выбирать не приходится. Когда война кончится, надо устроиться в солидную фирму, получать хорошее жалованье, жениться… Вздор, у Кудзуки хорошая память и длинные руки. А если бежать? Добраться до полицейского участка, рассказать все как на духу, покаяться. Повинную голову меч не сечет…

Измученный сомнениями, Лещинский так ничего и не придумал. «Отдамся на волю волн, будь что будет. Бывших соотечественников вывести из города все же придется, никуда от них не денешься. Связал нас черт одной веревочкой, остается тянуть лямку до конца, иначе прикончат».

Подморозило. Небо очистилось от туч, замерцали крупные зеленоватые звезды. Данченко поднялся по трапу, выглянул из люка — набережная тонула во мраке, редкая цепочка фонарей убегала вдаль.

— Электричество здесь экономят, — одобрил Данченко. — Это нам на руку.

— Вы правы, — согласился Лещинский. — Будем собираться, господа?

— Опять ты за свое, — заворчал Петухов. — Горбатого могила исправит. Какие мы господа?

— Простите… Итак, вы согласны довериться мне?

Пограничники переглянулись — выбирать не приходится. Данченко достал пистолет Лещинского, осмотрел, поморщился.

— Плохо доглядаете за личным оружием, господин офицер. Будь вы моим подчиненным…

— Какой я офицер!

Старшина сунул пистолет за пояс.

— Мы готовы!

— Тогда — с богом! Я взберусь по трапу, посмотрю…

— Отставить! Первым пойдет Петухов.

— Как говаривали государи российские — быть по сему. Будьте внимательны, сердитый юноша.

— Не учи ученого…

— Разговорчики, Петухов! Вперед и гляди в оба, а зри в три. Марш!

Ступали как по раскаленному железу, готовые ежесекундно нырнуть в ближайший подъезд, юркнуть в подворотню, растаять в ночи, но редкие встречные проходили мимо не оглядываясь. Говорухин шепнул Данченко:

— Может, повезет, доберемся до нужного места. Жителям, похоже, не до нас, а полиция не узрит — ночью все кошки серы.

— Как бы луна не вышла, небо очистилось.

— Раньше полуночи не взойдет, — убежденно сказал Говорухин.

— Попрошу всех молчать, — одернул Лещинский, которому вдруг стало страшно.

— Учтем, — негромко отозвался Данченко. — Далеко еще?

— Порядочно. Но такси нанимать нежелательно, шоферы наушничают в полицию. Кроме того, автомобиль могут задержать для проверки документов.

— Чего встали?

Это вернулся обеспокоенный Петухов. Пистолет, отобранный у унтера, он держал в руке.

Чем ближе подходили к знакомому дому, тем тревожнее становилось Лещинскому. Он жестоко казнился. Ввалиться на ночь глядя к порядочным людям в компании беглых арестантов, разыскиваемых полицией! Хорошо, если им сразу не укажут на дверь, позволят войти, позднее это произойдет обязательно. Таня — существо экзальтированное, ее еще можно уговорить, а что скажут родители?! Лещинского бросило в пот, неизвестно даже, кто они. Отцу ничего не стоит позвонить в полицию, та внезапно нагрянет, завяжется схватка, красные будут драться до конца, им терять нечего. А его они просто убьют, подумают, что нарочно заманил в ловушку.

В темном, сыром, провонявшем прелью и мышами трюме джонки Лещинский рисовал встречу с Таней радужными красками. В глазах девушки он будет выглядеть настоящим героем — благородным, великодушно помогающим людям, оказавшимся в безвыходном положении. Зная отношение Тани к японским властям, реакционным эмигрантам, улавливая в ее иронических репликах неприятие всего того, чему сам он ревностно служил, Лещинский не придавал этому серьезного значения: экспансивная, взбалмошная девица бездумно жонглирует красивыми словами о свободе, равенстве, братстве, понятия не имея о том, что творится благодаря этой самой свободе в попранной большевиками России. На самом деле русские интеллигенты всегда любили порассуждать о несчастном народе, поплакать над его горькой судьбиной. Подобные разговоры не раз звучали на хмельных студенческих вечеринках. Прекраснодушие, пустопорожняя, ни к чему не обязывающая болтовня! Теперь Танечке придется занять совершенно определенную позицию, четко выразить свое отношение к происходящему. Скорее всего, незваных гостей она не обрадует. Значит, затея обречена на провал, рассчитывать на какую-либо помощь не приходится. Единственно, в чем можно быть уверенным, — Таня не побежит доносить и не позволит это сделать своим близким.

— Юноша, как вас? Остановитесь.

Петухов подождал остальных, затем все четверо укрылись за рекламной тумбой.

— Мы у цели, — сказал Лещинский. — Вон тот серый дом, второй подъезд, четвертый этаж. Нужно предупредить хозяев, а заодно и проверить, нет ли в квартире посторонних. Я поднимусь, а вы подождите под лестницей.

— За дурачков нас держишь, белая моль? Захлопнешь дверь и к телефону? Или черным ходом драпанешь. Не выйдет! — разозлился Петухов.

Лещинский всплеснул руками.

— Помилуйте, что вы говорите! Поймите, нельзя идти всей компанией. Увидев ваши милые лица, хозяева в обморок упадут.

— Упадут — поднимем, — жестко сказал Данченко. — Вас одного не пустим.

— Но вы должны понять…

— Довольно! Петухов, ступай з ним, мы останемся внизу.

— Безрассудство. Испортим все дело…

— Выполняй, Петухов!

— Есть! — Костя ткнул Лещинского дулом пистолета. — Пошли, арап Петра Великого. Шагай веселее.

Лещинский в полном смятении поднимался по лестнице, затылком ощущая дыхание пограничника. Кто откроет дверь? Хорошо, если Таня, а вдруг отец или мать? Что сказать?! Как объяснить появление в столь поздний час? Лещинский провел ладонью по подбородку, скривился — вдобавок он небрит, спутник и вовсе смахивает на бродягу. От волнения Лещинский перепутал этажи и чуть не позвонил в чужую квартиру. Он уже хотел нажать кнопку звонка, но запястье сжала сильная рука.

— Хитришь, гад! Ну, чего вытаращился, это же третий этаж! Хочешь полицию навести? Шалишь, номер не пройдет.

— Мой бог! Какое-то наваждение. Я нечаянно…

— За нечаянно бьют отчаянно. Топай!

Поднялись этажом выше, Лещинский остановился.

— Здесь. А номер квартиры не знаю. Хоть убейте.

— Как это — не знаю?! Опять виляешь, подлая душа? Пристрелю!

— Клянусь, не