душу:

— Какой терпеливый человек, Исусе! Многочисленные травмы, огнестрельное ранение предплечья, обширное нагноение в боку. Он, видите ли, занимался самолечением, и вот результат. А спина?! Боже милосердный, какое зверство! Садисты…

— Це ж самураи, Григорий Самойлович, чего вы от них хотите? А насчет самолечения преувеличиваете: ну, выдернул я той клятый осколок, не век же его носить. Колол паршивец, шевельнуться не давал.

— Молите бога, чтобы не случился сепсис. Поразительная беспечность!

— Виноват, товарищ доктор.

— Оказывается, я уже товарищ?! Нате вам! Таточка, как тебе это нравится?

— Мне нравится, дедушка.

— В таком случае приглашай гостей к столу. Не знаю, как они, а я ужасно проголодался.

Отягощенные обильной и вкусной едой, «гости» дружно клевали носами. Доктор и Лещинский курили. Говорухин храбро взял сигару, глубоко затянулся, поперхнулся дымом и долго трескуче кашлял; бросив сигару в пепельницу-подкову, вытер навернувшиеся слезы. Петухов засмеялся:

— Это тебе, Пиша, не папироски-«гвоздики».

— К сигарам нужно привыкнуть, — заметил Лещинский.

Гостей уложили в столовой, Данченко на диване не поместился, ему постелили на полу.

— Спокойной ночи, путешественники. Спите сном праведников. Утро вечера мудренее.

Когда хозяева ушли, Петухов выдернул у Лещинского брючный ремень.

— Не обессудь, Стас, мера вынужденная.

Лещинский возмутился, но, не найдя у пограничников поддержки, покорно протянул руки.

— Вяжите, варвар!

— Не роптай. Чего взъерошился?

— Нужно говорить — «не ропщи». Турок вы, Костя.

— Но, но, разговорился! Лучше быть таким турком, как я, чем таким русским, как ты. Думаешь, тебе одному спать хочется? У меня тоже глаза слипаются. Для полного спокойствия в порядке профилактики приходится тебя пеленать. Не туго?

Утром состоялся «военный совет». Доктор уже не выглядел экзальтированным чудаком, говорил серьезно:

— Я отправляюсь в город, попрошу никуда не отлучаться. Мне необходимо повидаться с друзьями, надеюсь, они не откажут помочь. Оставаться здесь небезопасно, чем скорее мы вас отправим, тем лучше. И все же спешить не будем, поспешность может повредить. Вам, конечно, хочется знать, что я намерен предпринять. Запаситесь терпением.

— Надежны ли ваши люди, Григорий Самойлович? Посвятив их в тайну, вы подвергнете большому риску не только нас…

Доктор взглянул на Петухова неприязненно: угрожает! Ответил сухо, коротко:

— Понимаю. Учту.

Когда он ушел, Лещинский возмущенно проговорил:

— Черт знает что такое, господа! Нас приютили, с нами возятся. Из-за нас, наконец, рискуют, а вместо благодарности мы расплачиваемся первобытным хамством.

— Разве я кого-нибудь обидел, Стас?

— Вы, Костя, пригрозили расправиться с девушкой, благодаря которой нас с вами вчера не выставили вон!

— С Танькой? Ничего подобного. А предупредить зубодера следовало, мы же его совсем не знаем. Представитель частного сектора, темный элемент. Пусть помнит: в случае чего живыми не дадимся. А в отношении твоей кривляки…

— Попрошу говорить о Тане в подобающем тоне. Иначе…

— Что-о?! Ах ты, гнида белая! — Петухов шагнул к Лещинскому.

Данченко оказался проворнее, перехватил бойца на полпути.

— Марш на место!

— А он что? Ему можно, да?

— А ты — что? Ты с ним не равняйся: он — это он, а ты — это ты. Мало тебя в детстве батько драл!

— Отца не трогай, старшина. Его кулачье… в тридцатом…

Вечером в уютной квартире незримо витала тревога: доктор задерживался, хотя и обещал быть к ужину. Таня дважды подогревала чайник, на маленький — заварной — усадила пышную, румяную «бабу». «Гости» основательно проголодались, Говорухин, умильно поглядывая на накрытый стол, не уставал восхищаться:

— Сахарок колотый, булки, бублики. Ты, Татьяна, часом, не ворожея? Так угадать! Я, бывало, из лесничества в район приеду и прямиком в чайную. Самоварчик заказывал, бублички. У нас в районе пекарь знаменитый.

— Любите бублики, Пимен? Представьте, я тоже. Нам булочник домой приносит. Хороший человек, бывший штабс-капитан.

— Поставщик двора его императорского величества, — усмехнулся Петухов. — Офицер-бараночник. Звучит.

— Напрасно иронизируете, — недовольно сказал Лещинский. — Участь российского офицерства, волею провидения оказавшегося вдали от родины, трагична. Многие эмигранты не смогли приспособиться к новым условиям и покончили с собой.

— Туда и дорога!

— Недобрый вы, Костя. — Голос Лещинского дрогнул. — Максималист. Черное — это черное, белое — белое, иных цветов и оттенков для вас не существует.

— Ошибаешься, Стас. Есть еще красное. Красный цвет — самый лучший, кто не с нами, тот против нас — третьего не дано.

— Факты неоспоримо свидетельствуют…

— Ты, белоперый, мне мозги не тумань! Факты… Нечего было Николашку защищать, против революции идти. Набили вам холку, разбежались вы по всему миру, а теперь канючите: «Ах, березки, ах, полянки. Родина»… Да на кой хрен вы ей сдались? Вышвырнули вас коленом под зад и правильно сделали, достаточно вы попили народной кровушки. Моли бога, что жив остался.

На Дону и Замостье, тлеют белые кости,

Над костями шумят ветерки.

Помнят псы-атаманы, помнят польские паны

Конармейские наши клинки.[214]

Слыхал такую песню, белячок?

— Не доводилось.

— Хорошая песня. Поучительная.

— Не время сейчас выяснять отношения, Петухов, — одернул бойца Данченко. — Ясно?

— Конечно, Петухов всегда виноват.

— Косточка, можно вас на минутку? Давайте немножко посекретничаем.

— С большим удовольствием, — Петухов насмешливо покосился на Лещинского и сел рядом с Таней на диван.

Данченко подошел к окну, оперся широкими ладонями о подоконник, укрывшись за шторой, наблюдал за улицей. Говорухин хихикнул:

— Ушлый ты, Кинстинтин. Пострел везде поспел. Гляди, ваше благородие, уведут разлюбезную из-под носа.

Лещинский вспыхнул, но промолчал, достал сигарету, вышел в коридор. За ним, переглянувшись, последовали Данченко с Говорухиным, Петухов повеселел: молодцы ребята создают условия.

— О чем будем секретничать, Танюша?

— Вы, Косточка, настоящий ежик. А глаза добрые. Зачем третировать Стасика? Он скромный, воспитанный, очень хороший.

— Для вас хороший.

— Косточка, у вас есть невеста?

— Не обзавелся. Все некогда. — Оправившись от минутного смущения, Петухов весело подмигнул.

Таня оставалась серьезной.

— Тогда все впереди, милый, смешной Косточка. Не сердитесь, что я вас так называю?

Восприняв услышанное по-своему, «милый Косточка» самодовольно усмехнулся и не замедлил Таню обнять, девушка отпрянула.

— Вот вы, оказывается, какой!

В дверь постучали, вошел Лещинский. Петухов демонстративно подвинулся к Тане, переводчик потемнел.

— Прошу прощения. Вернулся Григорий Самойлович и просит всех в кабинет.

— Ах, как не вовремя, — притворился расстроенным Петухов. — Ничего не поделаешь, Танюша, поговорим попозже!

В кабинете кроме доктора находился моложавый черноволосый человек в хорошо сшитом дорогом костюме и роговых очках, он с любопытством посмотрел на пограничников, скользнул щупающим взглядом по Лещинскому, перебирая четки.

— Это господин Чен Ю-Лан, он говорит по-русски и обещает вам помочь.

— Весьма признательны. Сколько эта любезность будет стоить? — спросил Лещинский.

— Господин Чен Ю-Лан мой друг!

— Зовите меня просто Чен, — улыбнулся китаец.

— Скажите, ради чего вы собираетесь рисковать?

Чен