всерьез струхнул Данченко.

Петухов рассмеялся:

— Это ты доктору объяснишь. У него с тобой разговор будет коротким: «Откройте пошире рот. Сейчас уцеплю испорченный зуб клещами. Сидите спокойно, больной, не переживайте, не трепыхайтесь, меня за руки не хватайте, иначе по ошибке здоровый выдерну».

Подобно многим людям, Данченко отчаянно боялся дантистов. А озорной Петухов нарочно нагонял страху на озадаченного Петра.

— Ты, Петро, когда-нибудь у зубника бывал? Инструмент в стеклянных шкафчиках видел? Пассатижи разные, зубила, сверла. Долота — челюсти долбить. Орудия пыток! Одна бормашина что стоит! Мне однажды пломбу ставили, так чуть до пятки не пробурили! А тебе, похоже, скулу основательно повредили, зубы, наверно, расшатались, доктор их проволокой к десне прикрутит. Стальной, конечно, чтобы не ржавела.

— Да ты что?! — Побледневший Данченко даже привстал. Петухов захохотал во все горло.

— Не трясись, Петя. Шутка.

— За такие шуточки я тебя тройным узлом завяжу. Морским!

Говорухин подошел к изящному шкафчику, взял с полки книгу, ахнул:

— Гляди-ко, Крылов! Басни, какие я в школе учил. Далеко же его занесло, аж на край света!

— Ничего удивительного, — снисходительно объяснил Лещинский. — В Китае большая русская колония, отечественные классики здесь так же любимы, как в России.

— Любимы! А кому служите?

— Прекрати, Пимен. — Данченко повернулся к Лещинскому: — Есть в квартире другой выход?

— Право, не знаю. По идее, должен быть черный ход.

— Проверь, Петухов…

Костя направился к двери, но появились доктор и Таня. Старик задрал простроченную сединой бородку, заложил руки за спину, прошелся по комнате, снял и протер очки, поморгал подслеповато и, водрузив их на вислый, коршунячий нос, пристально оглядел незваных гостей, словно увидел их впервые.

— Итак, молодые люди, Таточка мне все рассказала. Предупреждаю: я далек от политики. Посильно служу медицине, прочее меня не волнует. Тата еще дитя и многого не понимает. Не знает, как жесток этот лучший из миров. Иначе…

— Дедушка!

— Молчу, Татуля, молчу. Я сделаю все, что в моих силах, но ничего не обещаю, слишком все неожиданно. Мне необходимо посоветоваться с друзьями, возможно, они помогут. Поймите меня правильно, господа, и не обижайтесь — вы не должны злоупотреблять нашим гостеприимством: я не хочу осложнений с полицией. Я человек мирный, тихий, лояльный, исправно плачу налоги, всевозможные поборы — блюстители власти, представьте, тут такие же, как в моей Балте[210]. Представьте себе, они тоже очень любят чистоган!

— Дедушка!

— Не переживайте, доктор, мы уйдем. — Данченко встал. — У хозяина из-за нас могут быть неприятности. Айда, хлопцы.

— Об этом не может быть и речи! — рассердился доктор. — Вы что, с луны свалились? Вас немедленно схватят, потом и до меня доберутся. Никаких возражений, господа! Надеюсь, вас не заметили, когда вы входили в подъезд?

— Кажется, нет, гражданин…

— Меня зовут Григорий Самойлович. И ша, как говорят в Одессе. Балта, я вам доложу, в некотором роде тоже Одесса, только маленькая. Премилое патриархальное местечко.

— Харбин лучше, — поддел Петухов.

Доктор замахал руками:

— Ой, что вы такое говорите! Нет, вы только послушайте этого молодого человека. Да я каждую ночь Балту мою во сне вижу. А какой у нас привоз[211]! Виноград, синенькие, риба…

— Дедушка, чай остынет.

— Извините, я немного болтлив, возраст, знаете ли. Да и земляков не столь часто встретишь в нашем захолустье. Еще таких! Я, признаться, советских людей впервые вижу, простите великодушно. А с ужином придется подождать, сначала я должен вас осмотреть. Таточка, достань из аптечки йод и бинты. Вы, мой дорогой, зайдите первым — не нравится мне ваш флюс, — распорядился доктор.

Данченко покачал головой.

— Я в порядке. Сначала хлопцев освидетельствуйте.

— Что вы мне голову морочите, молодой человек! — вспылил хозяин дома. — Кого хотите провести? Я пятьдесят лет практикую. Полвека! Поняли, сударь?

— Сперва пойдут мои товарищи…

Побагровев, доктор затопал ногами, но Данченко уперся, и в кабинет отправился Петухов. Он не трусил, сказался фронтовой опыт — достаточно помаялся на перевязках. А врач волновался — пользовать пациентов с такими травмами еще не доводилось. Он работал осторожно, поминутно справляясь о самочувствии пограничника.

— Не волнуйтесь, Григорий Самойлович. Спокойнее. Ничего страшного, присохнет, как на собаке. Подумаешь, царапина…

— Ой, что вы такое говорите! У вас на затылке рваная рана. Волосы слиплись, придется выстригать, портить прическу. Сейчас обработаем рану, наложим повязку, затем займемся кистью.

— Голову не бинтуйте, доктор.

— Как же так?! Открытая рана!

— Нельзя, стану слишком приметным. Посадите наклеечку, и достаточно.

— Знаете, что такое инфекция? Рана может загноиться, что чревато серьезными неприятностями.

— Вот сцапают нас самураи, неприятностей и впрямь не оберешься. Но повязка и тогда не понадобится — не на что будет бинт наматывать.

— Кошмар! В какое ужасное время мы живем. Что ж, будь по-вашему, вы меня убедили, хоть все мое существо восстает против вашего предложения. Теперь покажите-ка руку. Так. Так. Угу-м. Великолепно. Пальцы пианиста. Дома есть инструмент?

— Пальцы пулеметчика…

— Пулеметчика?! Боже праведный! Длинные, гибкие… А этот пальчик явно подгулял. Шалун ваш пальчик, милый мальчик. Шалунишка…

Доктор рылся в стеклянном шкафчике, гремел инструментами, Петухов напрягся, Григорий Самойлович похлопал бойца по плечу.

— Шалит пальчик, шалит. Взял и нарвал. Придется потерпеть. Как говорят итальянцы, абисэле[212]. Вы понимаете по-итальянски? Нет? Я тоже.

— Будете резать?

— Боже упаси, юноша, как вы могли подумать такое? Я никого не режу, я не хирург. Коснусь легонько вот этой штучкой-мучкой, выпущу бяку, продезинфицирую ранку, и вы свободны, как ветер.

— Так и быть, — покорился Петухов. — Берите свою финку.

— Это, к вашему сведению, обыкновенный скальпель.

Выйдя из кабинета, Петухов тяжело опустился на стул, подскочил Говорухин.

— Упарился, Кинстинтин? — В голосе проводника любопытство и потаенный страх.

— Щекотно. С детства щекотку не переношу.

— Врешь ты все, сочинитель!

— Конечно, вру. Жуть как больно, терпеть невмоготу. Ножа у доктора нет, он же зубник. Но дедок не растерялся, взял штык японский, спиртом протер и давай пластать! Искромсал всего. Ты, Пишка, не стесняйся, если бельишко запачкаешь, примешь ванну.

— Бессовестный ты все-таки, Кинстинтин! При чужих людях эдакую соромщину[213] несешь.

— Не волнуйтесь, Пимен, у дедушки рука легкая. Ваш друг шутит, — успокаивала Таня.

— Ступай, ступай, Пиша, зараз тебе доктор пропише, — ухмыльнулся Данченко, подбадривая оробевшего Говорухина. — Смелее.

Говорухин вернулся пятнистый от йода, довольный: мучения длились недолго.

— Разрешите представиться: индеец племени волокно-толокно. Разукрасил меня Григорий Самойлович знатно.

— Следующий! Прошу…

Данченко долго не возвращался, товарищи забеспокоились; неужто операция?

— Больше часа прошло, то-то Петюшке достается, — сокрушался Говорухин.

— Выдюжит, — успокаивал Костя. — Парень крепкий.

Данченко вышел из кабинета белый, бездумно глядел перед собой, никого не замечая; губы искусаны. Вошедший следом доктор громогласно облегчил взволнованную