Раскольников сел, не сводя с него глаз.

«В наших краях», извинения в фамильярности, французскоесловцо «tout court» и проч. и проч. – все это были признаки характерные. «Он,однакож, мне обе руки-то протянул, а ни одной ведь не дал, отнял вовремя», –мелькнуло в нем подозрительно. Оба следили друг за другом, но, только чтовзгляды их встречались, оба, с быстротою молнии, отводили их один от другого.

– Я вам принес эту бумажку… об часах-то… вот-с. Так линаписано или опять переписывать?

– Что? Бумажка? Так, так… не беспокойтесь, так точно-с, –проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович и, уже проговорив это, взялбумагу и просмотрел ее. – Да, точно так-с. Больше ничего и не надо, –подтвердил он тою же скороговоркой и положил бумагу на стол. Потом, черезминуту, уже говоря о другом, взял ее опять со стола и переложил к себе на бюро.

– Вы, кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня… форменно…о моем знакомстве с этой… убитой? – начал было опять Раскольников, – «ну зачемя вставил кажется? – промелькнуло в нем как молния. – Ну зачем я так беспокоюсьо том, что вставил это кажется?» – мелькнула в нем тотчас же другая мысль какмолния.

И он вдруг ощутил, что мнительность его, от одногосоприкосновения с Порфирием, от двух только слов, от двух только взглядов, ужеразрослась в одно мгновение в чудовищные размеры… и что это страшно опасно:нервы раздражаются, волнение увеличивается. «Беда! Беда!.. Опять проговорюсь».

– Да-да-да! Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с, –бормотал Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около стола, но как-то безвсякой цели, как бы кидаясь то к окну, то к бюро, то опять к столу, то избегаяподозрительного взгляда Раскольникова, то вдруг сам останавливаясь на месте иглядя на него прямо в упор. Чрезвычайно странною казалась при этом егомаленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик, катавшийся в разныестороны и тотчас отскакивавший от всех стен и углов.

– Успеем-с, успеем-с!.. А вы курите? Есть у вас? Вот-с,папиросочка-с… – продолжал он, подавая гостю папироску. – Знаете, я принимаювас здесь, а ведь квартира-то моя вот тут же, за перегородкой… казенная-с, а ятеперь на вольной, на время. Поправочки надо было здесь кой-какие устроить.Теперь почти готово… казенная квартира, знаете, это славная вещь, – а? Как выдумаете?

– Да, славная вещь, – ответил Раскольников, почти снасмешкой смотря на него.

– Славная вещь, славная вещь… – повторял Порфирий Петрович,как будто задумавшись вдруг о чем-то совсем другом, – да! славная вещь! – чутьне вскрикнул он под конец, вдруг вскинув глаза на Раскольникова иостанавливаясь в двух шагах от него. Это многократное глупенькое повторение,что казенная квартира славная вещь, слишком, по пошлости своей, противоречило ссерьезным, мыслящим и загадочным взглядом, который он устремил теперь на своегогостя.

Но это еще более подкипятило злобу Раскольникова, и он уженикак не мог удержаться от насмешливого и довольно неосторожного вызова.

– А знаете что, – спросил он вдруг, почти дерзко смотря нанего и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, – ведь это существует,кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический – для всехвозможных следователей – сперва начать издалека, с пустячков, или даже ссерьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить, или,лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность, и потомвдруг, неожиданнейшим образом огорошить его в самое темя каким-нибудь самымроковым и опасным вопросом; так ли? Об этом, кажется, во всех правилах инаставлениях до сих пop свято упоминается?

– Так, так… что ж, вы думаете, это я вас казенной-токвартирой того… а? – И, сказав это, Порфирий Петрович прищурился, подмигнул;что-то веселое и хитрое пробежало по лицу его, морщинки на его лбуразгладились, глазки сузились, черты лица растянулись, и он вдруг залилсянервным, продолжительным смехом, волнуясь и колыхаясь всем телом и прямо смотряв глаза Раскольникову. Тот засмеялся было сам, несколько принудив себя; нокогда Порфирий, увидя, что и он тоже смеется, закатился уже таким смехом, чтопочти побагровел, то отвращение Раскольникова вдруг перешло всю осторожность:он перестал смеяться, нахмурился и долго и ненавистно смотрел на Порфирия, неспуская с него глаз, во все время его длинного и как бы с намерениемнепрекращавшегося смеха. Неосторожность была, впрочем, явная с обеих сторон:выходило, что Порфирий Петрович как будто смеется в глаза над своим гостем,принимающим этот смех с ненавистью, и очень мало конфузится от этогообстоятельства. Последнее было очень знаменательно для Раскольникова: он понял,что, верно, Порфирий Петрович и давеча совсем не конфузился, а, напротив, самон, Раскольников, попался, пожалуй, в капкан; что тут явно существует что-то,чего он не знает, какая-то цель; что, может, все уже подготовлено и сейчас, сиюминуту обнаружится и обрушится…

Он тотчас же пошел прямо к делу, встал с места и взялфуражку.

– Порфирий Петрович, – начал он решительно, но с довольносильною раздражительностию, – вы вчера изъявили желание, чтоб я пришел длякаких-то допросов. (Он особенно упер на слово: допросов.) Я пришел, и если вамнадо что, так спрашивайте, не то позвольте уж мне удалиться. Мне некогда, уменя дело… Мне надо быть на похоронах того самого раздавленного лошадьмичиновника, про которого вы… тоже знаете… – прибавил он, тотчас же рассердившисьза это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, – мне это всенадоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен был… однимсловом, – почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще болеенекстати, – одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчасже… а если спрашивать, то не иначе как по форме-с! Иначе не дозволю; а потомупокамест прощайте, так как нам вдвоем теперь нечего делать.

– Господи! Да что вы это! Да об чем вас спрашивать, –закудахтал вдруг Порфирий Петрович, тотчас же изменяя и тон и вид и мигомперестав смеяться, – да не беспокойтесь, пожалуйста, – хлопотал он, то опятьбросаясь во все стороны, то вдруг принимаясь усаживать Раскольникова, – времятерпит, время терпит-с, и все это одни пустяки-с! Я, напротив, так рад, что вынаконец-то к нам прибыли… Я как гостя вас принимаю. А за этот смех проклятыйвы, батюшка Родион Романович, меня извините. Родион Романович? Ведь так,кажется, вас по батюшке-то?.. Нервный человек-с, рассмешили вы меня оченьостротою вашего замечания; иной раз, право, затрясусь, как гуммиластик, да этакна полчаса… Смешлив-с. По комплекции моей даже паралича боюсь. Да садитесь же,что вы?.. Пожалуйста, батюшка, а то подумаю, что вы рассердились…

Раскольников молчал, слушал и наблюдал, все еще гневнонахмурившись. Он, впрочем, сел, но не выпуская из рук фуражки.

– Я вам одну вещь, батюшка Родион Романович, скажу про себя,так сказать в объяснение характеристики, – продолжал, суетясь по комнате,Порфирий Петрович и по-прежнему как бы избегая встретиться глазами с своимгостем. – Я, знаете, человек холостой, этак несветский и неизвестный, и к томуже законченный человек, закоченелый человек-с, в семя пошел и… и… и заметили львы, Родион Романович, что у нас, то есть у нас в России-с, и всего более внаших петербургских кружках, если два умные человека, не слишком еще между собоюзнакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь свами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак не могут найти темы дляразговора, – коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся. У всехесть тема для разговора, у дам, например… у светских, например, людей высшеготона, всегда есть разговорная тема, c’est de rigueur,[54] а среднего рода люди,как мы, – все конфузливы и неразговорчивы… мыслящие то есть. Отчего это,батюшка, происходит-с? Интересов общественных, что ли, нет-с, али честны уж мыочень и друг друга обманывать не желаем, не знаю-с. А? Как вы думаете? Дафуражечку-то отложите-с, точно уйти сейчас собираетесь, право неловко смотреть…Я, напротив, так рад-с…