и домов, установка вех. Это открывало широкое поле деятельности и помогало тренировать свои навыки и изобретательность. Наши соотечественники на родине пришли бы в восторг, видя красивые и со вкусом вылепленные нами из снега скульптуры: обелиски, сфинксы, вазы, пушки и, наконец, величественную фигуру Британии, смотрящую на запад. Все это оживляло льды и заполняло досуг экипажей. Однако таких развлечений могло хватить лишь на короткое время, и, когда арктическая зима надвинулась на нас вплотную, зима, которая должна была продлиться несколько месяцев, мы все напрягали ум, чтобы изобрести занятие и развлечения для нашего маленького общества.

Театр, казино, бар, две арктические газеты (одна из них иллюстрированная), вечерние школы, общеобразовательные лекции не давали никому повода жаловаться на безделье. Певцы и музыканты упорно практиковались, пока не сколотили инструментальный оркестр и вокальный ансамбль. Певцами заделались офицеры и матросы, которые никогда раньше не пели и, возможно, никогда не запоют в будущем, если опять не окажутся в подобных условиях. Люди сами придумывали маски и шили маскарадные костюмы, причем материю из модных магазинов заменили сигнальные флаги. Благодаря неистощимой изобретательности команд удалось устроить бал-маскарад, который по разнообразию и вкусу, с каким были сделаны костюмы, мог бы выдержать сравнение с любым европейским балом.

Наши издатели тоже проявили чисто французскую изобретательность, чтобы сказать все, что хотелось, и в то же время не навлечь гнева цензоров. Расположившиеся в сторонке не очень искушенные журналисты, рукам которых привычнее была кисть для смазки дегтем, а не перо, выводили цветистые фразы, заимствуя их из старых и довольно уже потрепанных словарей. В другом месте можно было видеть людей с серьезными и напряженными лицами. Они сидели на деревянных стульях, склонившись над длинными столами, и это вызывало в памяти дни, когда мы знавали палку и розги. То была арктическая школа. Закаленные старые моряки выписывали свои каракули с таким старанием, как будто от этого зависела вся их жизнь. Временами раздавались жалобы вроде: «Черт бы побрал это перо, оно не пишет! Прошу извинить, сэр, но оно плюется!» Это вызывало дружный смех остальных школьников. Можно было видеть, как старший матрос с роскошными бакенбардами, держа в руках грифельную доску, зубрил таблицу умножения, а «грамотей», как среди нас называли наиболее успевающих учеников, ставил преподавателю такие каверзные вопросы, что тому было нелегко сохранить свое превосходство в науках.

Любование красотами природы с избытком вознаграждало нас за изоляцию от общества других людей. Ведь с высот острова Гриффит мы могли видеть только нашу флотилию, только ее мачты возвышались над проливом Барроу и бескрайними белыми просторами, отбрасывая длинные тени на ледяное поле.

Представьте, что вы находитесь у самого обрыва высокого плоскогорья, склоны которого с высоты примерно 500 футов плавно погружаются в море. Представьте себе гигантскую снежно-ледовую равнину и на ней четыре одиноких барка — песчинки на огромных просторах, — это наблюдательные посты. А далее, на горизонте, побережье острова Корнуоллис с бесчисленными бухтами и мысами то вырисовывается с поразительной четкостью, то тает в тени и мраке.

Несколько медведей, думается не больше восьми, посетили наши суда в конце 1850 года. Стоило нам завидеть несчастного зверя, как начиналось ожесточенное соревнование за обладание его шкурой. Оно было связано с немалым риском как для охотников, так и для медведя. Жертва и преследователи так безрассудно пересекали линию огня, что это вызвало бы негодование любого артиллериста из Вулиджского арсенала. Удалось убить всего одного медведя, но страх навели на всех остальных. Приведу примеры, чтобы показать опасность, которой подвергалась наша община, когда погоня за шкурами достигала апогея. Однажды двух ни в чем не повинных людей, поднявшихся на холм, чтобы осмотреть окрестность, в сумерках приняли за медведей и быстро открыли по ним оживленную, хотя, к счастью, отнюдь не меткую ружейную пальбу. В другой раз довольно почтенный человек бродил среди снежных гряд, как вдруг похолодел от ужаса, увидев выведенные на брезенте крупными буквами слова: «Осторожно! Пружинное ружье!». Вообразите его состояние. Как ему уйти? Еще один шаг — и по нему будет выпущен смертоносный заряд, втайне приготовленный для медведя. Судьба, однако, рассудила по-иному, а пружинное ружье было приказано перенести в отдаленный овраг. Его владелец ежедневно надеялся найти там убитого медведя, а я боялся обнаружить мертвого моряка. Многие из нас, грустя по оставленным дома подругам, часто уходили далеко от лагеря, чтобы побыть наедине со своей тоской.

Старик Аббот, старший на баке, об охотничьем азарте которого я уже упоминал выше, излечил меня от внезапной мании — погони за охотничьими трофеями. Как-то появилась огромная медведица с медвежонком, и три офицера тут же открыли огонь из ружей. Но выстрелил только один из трех стволов. Раненым оказался медвежонок, который вместе с матерью начал удирать к острову Гриффит. Я бросился их преследовать в сопровождении нескольких матросов. По моим пятам бежал старый Аббот и подстегивал меня, утверждая, что мы быстро нагоняем зверей. Мы действительно их нагоняли. К тому времени, когда мы подошли к острову, медведи, которые карабкались теперь с кошачьей ловкостью по крутому обрыву, были на расстоянии ружейного выстрела. Ружье все время давало осечку, а мать-медведица, казалось, была склонна спуститься и посмотреть, что это за двуногие звери ее преследуют. Я оглянулся на своих помощников, которые убежденно заявляли: «Сейчас мы ее прикончим!». Мое подкрепление состояло из старика Аббота, вооруженного ножом для снега, и нескольких, совсем не вооруженных людей, которые бросились бежать, видя, что другие побежали. Нож Аббота был всего-навсего отбитым на наковальне куском старого железа. Что же касается его лезвия, то, когда я с беспокойством осведомился, достаточно ли оно острое, мне весьма красочно ответили: «Хозяин ножа, Джон Аббот, мог бы сесть на лезвие и доехать до самого дьявола, не поранившись при этом». Я твердо убежден, что старый моряк с одним этим оружием пошел бы на г-жу Топтыгину, не боясь ее зубов и когтей. Но я запретил такой безрассудный поступок и позволил медведице улизнуть, выразив моряку благодарность.

Январь 1851 года. Мы все стали заметно бледнее, но лишь немногие сбавили в весе. Люди быстро уставали даже от совсем незначительных усилий, и аппетит у большинства ухудшился. Все мы, и офицеры и матросы, обязательно проводили по четыре часа на свежем воздухе при любой температуре и неизменно придерживались этого правила до тех пор, пока появление солнца не побудило нас к более продолжительным прогулкам.

Гораздо позднее, зимой, это было в марте, нас едва