– Вы спите? – с дрожью в голосе спросил Суббота.

И, не закончив фразу, уже знал ответ. Да, он спал. Бессильный, погруженный в вечную кому, бывший архангел, нынешний сумасшедший лежал рядом с ним. Лекарство, которое ему вкололи, обеспечит ему вечный покой. И хорошо, и ладно. Так и надо, так и должно быть. Потому что на земле нет места архангелам… тут и людям-то места нет. Рано или поздно он, Суббота, сам станет таким, тоже погрузится в вечный сон… Может быть, очень скоро. Прямо сейчас… А Земля… Земля распылится, исчезнет в глубинах вселенной, превратится в плазму, испарится, вернется к тому, чем была когда-то – к пустоте, к хаосу, к безумию…

Дверь аккуратно раскрылась. Ему не хотелось видеть санитаров, врачей – никого. Тем более, если придут темные, желтоглазые. Суббота закрыл глаза, надеясь, что все рассосется так, без него. Кто-то подошел к его постели, склонился над ним.

– Как себя чувствуем, больной?

Голос был чужой, но интонации… Интонации казались знакомыми до боли.

– Рубинштейн?!

Он открыл глаза. На него глядел молодой мужчина в белом халате, слегка горбоносый, с пепельными волосами, ясноглазый, улыбался чуть лукаво, успокаивающе.

– С вашего позволения, доктор Ясинский, Станислав Владиславович.

Суббота смотрел на доктора во все глаза, не верил себе. Потом вдруг вспомнил, перевел взгляд на отца Михаила. Тот был по-прежнему холоден, застыл, цепенея.

– Он… он… Они его… – из горла Субботы внезапно вырвалось рыдание.

– Ну-ну, ничего-ничего. – Доктор Ясинский похлопал его по руке, одновременно отстегивая ремни, один, второй, потом освободил ноги. Придержал пальцем веко, изучая реакцию зрачка. – Что ж, дело обстоит лучше, чем я ожидал. Поднимайтесь потихонечку.

Суббота сел на постели, глянул на бледного, неподвижного отца Михаила. Рыдания снова подкатили к горлу, но он удержался. Слабая тень надежды шевельнулась, когда он увидел, как Ясинский подошел к отцу Михаилу, взял его за руку, стал нащупывать пульс, потом приоткрыл ему веки. Но надежда эта расточилась, исчезла – доктор помрачнел и нахмурился.

– Доктор, они…

– Подождите, – доктор отмахнулся, не глядя. Задумался на секунду, сунул руку в карман. Субботе показалось, что рука эта ушла на небывалую глубину, рылась в каких-то необозримых недрах. И, наконец, вынырнула, держа в руке шприц с коричневым содержимым. Доктор повернул руку отца Михаила, быстро перетянул ее резиновым жгутом и вколол лекарство во вздувшуюся вену.

Прошла секунда, другая, третья… Отец Михаил вдруг вздрогнул, издал судорожный всхлип и открыл глаза. Ясинский улыбнулся, глядя на него, – так сын улыбается отцу, стоявшему только что на краю гибели, но чудесным образом спасенному. Потом улыбнулся и отец Михаил – улыбкой слабой, но светлой, обнадеженной.

У Субботы стало тепло на сердце: мир снова возвращался в свои берега. На глазах его совершалось чудо, чудо, на которое никак нельзя было надеяться.

Впрочем, совершалось оно недолго. За дверями послышались быстрые шаги. Суббота сразу все понял.

– Бегите, доктор, – прошептал он. – Они вас убьют. Вы и отец Михаил, бегите, я вас прикрою…

Он поднялся с кровати, разминая пальцы, готовый умереть в последней битве с темными. Но бежать было поздно. Двери распахнулись. На пороге высился крепкий санитар в голубоватом сиянии медицинского халата.

– Капитан?! – Суббота не верил глазам.

Стоял напротив, улыбался во весь рот капитан Голощек. Рядом с ним возникла Катерина, халат медсестры очень шел ей. Выглядывал из-за них, суетился вечный дьячок Антоний с беспорядочной своей козлиной бородой, тоже в каком-то больничном наряде.

– Вы живы… Живы… но как? Я же сам видел… Своими глазами!

Доктор Ясинский отвязывал отца Михаила. Тот сел на кровати, растер занемевшие руки. Суббота растерянно улыбался, не веря себе, касался каждого – капитана, дьячка, Катерины, снова и снова, – хотел убедиться, что правда, не сон, вот они, все тут, живы и здоровы. К реальности его вернул голос Ясинского.

– Ну что ж, друзья, надо нам отсюда выбираться – дело-то не закончено, – солидно заговорил доктор. – А дело наше, как все догадываются, первостепенной важности…

– Выбираться? – растерянно переспросил Суббота. – А как? Вы-то замаскировались, прошли, а нас-то с отцом Михаилом кто выпустит?

Вместо ответа доктор подошел к окну, выглянул во двор. Там, наконец, наступила весна, теплая, сияющая, солнечная. Снег сошел весь, только кое-где по укромным углам ютились небольшие темные, мерзлые кучки, хранили еще зачем-то холодное дыхание уходящей зимы. Деревья воспряли после многомесячных холодов, на крепких ветвях крупно раскрывались узорчатые серо-зеленые почки, сквозь влажную землю упорно лезла, протискивалась изумрудная молодая трава. В ветвях насвистывала, расходилась случайным эхом зелено-серая овсянка, пыжились, дулись красномордые щеглы, выпевал на все лады певчий дрозд, ультразвуком пронизывал воздух жаворонок, передразнивал их всех по очереди насмешливый, серебристыми каплями осыпанный скворец…

Весна наступала – надежно, радостно, неотвратимо, вместе с ней и за ней следовали ее верные спутники; птицы, звери, деревья еще только готовились грянуть гимн извечному торжеству жизни и любви. Но среди всех особняком стояло во дворе одно дерево – безумная, наивная, влюбленная липа. Она раскинула свои ветви, нежные, широкие, торопилась, обогнала саму весну, чудом цвела уже, расцветала желтым солнечным цветом, пела небывалую, несказанную песнь – жизни, надежды, любви…

Там, за ней, за осыпанными ранним цветом ветками стоял высокий, крашенный в серое забор, только не бетонный почему-то, деревянный, а за забором виднелась белая «Газель» с надписью «Спецперевозки». Возле машины переговаривались двое неизвестных… а впрочем, нет, если приглядеться, очень даже известных, знакомых нам, но которых меньше всего можно было тут ожидать. Первый был бородатый, в нем дьячок Антоний легко узнал бы своего любимого писателя Шипучина, и тут же, в двух шагах за ним топтался кудрявый Митя, такой же толстый, как книжки, которые он беспрестанно читал.

– Дорогой друг Шипучин, убей меня, но я не понимаю, чего ради мы тратим наше драгоценное время? – нетерпеливо вопрошал Митя. – Я был бы тебе крайне признателен, если бы ты мне объяснил это в доступных моему слабому уму выражениях…

– Пассажиров ждем, Митя, – доступно отвечал Шипучин, цепким взглядом изучая диспозицию: двор, больницу, липу за забором. – Кстати сказать, ты «Газель»-то водить умеешь?

– Я даже «Сегвэй» водить умею, при чем тут это? – сердился Митя.

– При том, что ты за рулем.

– Я? С какой стати?

– С такой, что больше некому, – охотно объяснил Шипучин. – У меня, например, и прав нет. Хотя предлагали, и, заметь, совершенно бесплатно, из чистого уважения.

Митя внимательно осмотрел высокие стены психбольницы, что-то понял для себя, нахмурился, с каждой секундой мрачнел все больше и больше, заговорил с некоторым раздражением: