Он переживет Анну, но ненадолго.

– Хорошо, – кахри кивнул. – Проси!

– Что?

– Что хочешь.

А что Анна хочет? Умереть. Здесь и сейчас, но… ей нельзя. Ей нужно дела закончить. Дом переписать. Завещание составить. И…

– Жить? – Кахри указал на Глеба: – Он? Или ты?

– Он.

– Ты?

Анна пожала плечами. Проклятие осталось. И если княгиня жива, то, возможно, Земляной-старший сам справится? Или нет? А если нет, то от Глеба все равно пользы больше.

И не в пользе дело.

Анна просто хочет, чтобы он жил. Если уж просить чуда, то…

– Арвис упрямый, – сочла нужным сказать она. – Он может отказаться уходить с вами. Он… я не буду заставлять. Никто не будет.

У кахри улыбка жутковатая. Передние зубы у него остры, а клыки столь длинны, что выглядывают из-под губы. В левом сияет синий камень. В правом – желтый.

– Упрямый. Тот-кто-говорил-с-первым-снегом тоже был упрямый. Он ушел. А потом умер. Я звал. Но душа далеко. Его кровь – есть хорошо.

Кахри приложил к губам полупрозрачную флейту и дунул.

– Ты звать. Я открыть путь. Вернется – твой.

Тонкий дребезжащий звук ударил по ушам, и кажется, в левом что-то лопнуло. Но Анна… она просто сказала:

– Возвращайся. Я тебя жду.

Наверное, нужно было что-то еще. Про любовь?

Анна не была уверена, что это и есть любовь. Любовь – это ведь чувство, Анна же не чувствует, она просто знает, что не сможет больше одна. Не хочет.

А если вдвоем, то можно. Только вдвоем и можно. Она слышала, как вновь хрустнула ткань мира, разрываясь. И шагнула бы за край… Звать. Говорить. О себе… он знает об Анне больше, чем кто бы то ни было. Что еще ей сказать? Что она тоже хочет жить? Сколько бы ни осталось, но хочет, только не одна, потому что и от одиночества, оказывается, можно устать… Она не плачет.

Она не сильная женщина, зря такое говорят, но просто не плачет. Не хочет.

А что слезы, так…

– Отдай, – шепчет кто-то, может, тьма, которая обрела голос и плоть, а может, флейта. Что отдать? Кровь? Анна готова. До капли. И пусть течет та из носу, а это некрасиво, но… так лучше.

У Анны ножа нет.

Странно… жена некроманта, а своего ножа нет.

Дыхание?

Тоже поделится. И даже странно, что ей самой не пришло в голову, что ему тоже нужно дышать. Даже мертвому. Особенно мертвому. И Анна склоняется над его телом, касается губами губ. Вдыхает в них ставший вдруг ледяным и колючим воздух.

Это сложно.

Ей приходится дышать за двоих, но пока… пока получается, шанс есть. И музыка звучит, звучит… Не музыка. Плач. А губы у нее со вкусом крови. И крови тоже на двоих…

В какой-то момент музыка вдруг захлебнулась. А Глеб сделал вдох. И во вдохе этом потянул вдруг в себя и кровь Анны, и жизнь, и силу.

И она отдала.

Всю, до капли, до края… Вдвоем и на краю не страшно. Удержаться бы только. Удержать. Убедить. Уговорить. Пока воет северным волком флейта, пока жизни осталось на полглотка.

Флейта вдруг смолкла, а кто-то сказал:

– Отодвиньтесь, пожалуйста, ему сила нужна.

Сила? Нужна?

Нужна. И отодвинуться. Но двигаться не выходит, потому что собственных сил у Анны не осталось. И она сидит. Просто сидит и смотрит. Вот чьи-то руки ощупывают ее лицо. И Глеба.

Стонет дом, предупреждая, что не удержится.

Осыпаются пеплом растения. Красиво. Белый пепел на снег похож. Он кружится, вихрится, наполняет комнату. И та заполняется людьми.

Как их много. Откуда?

– Живой? – это сказано с немалым удивлением. – Надо же с такой…

Анна злится. Правда, и злость вялая такая, чужая будто бы. И больше всего ей хочется спать, но не одной. Она знает, что нельзя выпускать руку Глеба, что они оба держатся, пока вдвоем, а если выпустить, Анна останется одна. И он.

И этого слишком мало, чтобы…

Она бы объяснила, найди слова. Только слова не находились, и ей оставалось лишь цепляться за влажную эту руку, надеясь, что сил хватит.

– Погоди… дамочка, да отпустите вы, дайте…

– Нет. – Анна сумела повернуться к человеку, который склонился над Глебом. Она видела кокон силы, его окружающий, и нити ее, что протянулись к телу, опутали его сияющей сетью. Видела, как медленно эта сеть входит под кожу. А нити проникают еще глубже.

И видение было одновременно завораживающим и отвратительным.

– У вас шок, – человек смотрел на Анну с жалостью.

Но она улыбнулась и ответила куда как уверенней:

– Нет.

Она просто знает, что нельзя отпускать, что у них на двоих одно сердце. И одно дыхание. Одна тьма. Одна жизнь. Проклятие и то одно… правда, сейчас Анна его не ощущала. Совсем.

– Тьма ест тьму, – произнес над ее головой кахри, и ледяные руки легли на затылок. Анне же велели: – Спи.

И она подчинилась. Только руку все равно не отпустила.

Быть мертвым легко. Лежи себе.

Дышать не надо. Одеяло не давит тяжестью, духота не мучит, а главное, мухи, если и ползают по телу бренному, особых неудобств оному телу не доставляют.

Эта щекотала.

Вот сперва она села на левую щеку, добралась до глаза, после перелетела, чтобы опуститься на лоб. Мало того что муха оказалась невероятно тяжела – Глеб не мог отделаться от мысли, что еще немного, и кости его треснут под ее весом, – так еще и назойлива.

Он чувствовал каждое движение.

Вот шелохнулись слюдяные мушиные крыла. Вот когтистые ножки царапнули кожу. Вот заскреблась она, протирая выпуклые глазища.

Нет, мертвым определенно проще.

– Хватит придуриваться, – раздался голос, и муха с мерзким жужжанием поднялась, закружила. – Или ты так на слезу давишь?

Голос был омерзительно знаком.

А еще полон довольства. С голосом в жизнь Глеба вернулись и запахи. Булочный, такой вот характерный аромат свежей сдобы, который кружит голову, заставляя лишь сглатывать слюну. Чесночный. Цветочный.

Последний и заставил открыть глаза.

Земляной устроился на кровати, он сидел, помахивая хрупким цветком на длинной ножке, который, заметив, что удостоен взгляда, торжественно положил на Глеба.

– Вот. Мне сказали, что к больным без цветов соваться не комильфо. Я им, правда, ответил, что тебе еще рано на венок собирать, но они отчего-то не поверили. Сильно, говорят, хворый.