– Мне жаль.

– Мне тоже. – Николай поцеловал ее руку и отпустил. – Но знаете, в этих слухах есть своя доля правды. Не будь вы моей сестрой, я бы увлекся.

Улыбка получилась вымученной.

– Вы зря думаете, что вы некрасивы. Красивы, и весьма, просто красота бывает разной. А люди часто оказываются слепы. Однако сегодня я пригласил вас не за тем.

Его императорское величество, до того перебиравший бумаги, оные отложил.

– Признаю, что, узнав о наличии родственников, я не слишком обрадовался. Незаконнорожденный ребенок, который ко всему старше меня на год, это проблема. Всегда проблема, пусть даже наше положение в значительной мере упрочилось.

Анна коснулась чашки. Если смотреть в чай, то… то можно не думать, что ее ждет.

– О том, что ребенок не один, мы не знали…

– Как…

– Евгения мне и вправду писала, – его императорское величество взмахом велел Николаю подняться, и тот уступил место отцу.

Место и чашку с чаем.

Подвинул блюдо с тостами, развернул, чтобы брать было удобней. И в этом Анне почудилась забота, хотя в императорских семьях все должно быть устроено иначе.

Разумно. Не по-человечески. А забота – это как раз то…

– Молока? – Николай, не дожидаясь ответа, долил молоко в чашку. И сахара добавил.

А его императорское величество кивнул и продолжил:

– Но письма не доходили. Матушка, скажем так, отличалась редкостным упрямством. И если уж решила, что мне не стоит видеться с Женей, то и писем от нее не допускала. Я вот все гадаю, знала ли она… Должна была знать, она была умной женщиной, которая, несомненно, сопоставила бы одно с другим. Проклятие, которое не сработало, брак этот… ребенка Холмогоров признал за своего, но матушка бы проверила. Просто чтобы убедиться.

– А проверив…

Анна сглотнула.

Выходит, что и она, и ее несчастный брат, о судьбе которого Анне ничего не известно, могли бы умереть во младенчестве? Их судьба была умереть во младенчестве.

– Именно. – Его императорское величество отхлебнул чаю и зажмурился. – Моя матушка прошла войну. Она видела многое из того, что меняет человека. А потому переменилась сама. Порой она и меня пугала своими рассуждениями. Говоря же о поступках… В ее духе было избавиться от человека, если матушка решала, что человек этот способен доставить чересчур уж много проблем. Причем избавиться тихо, без суда и скандала. И не скажу, что она была так уж не права. Ты должна понимать, девочка, что власть – это вещь глубоко эфемерная. Что и трон, и регалии – это лишь символы, не более того. И что вокруг матушки было изрядно тех, кто полагал, что вполне способен управиться с этими символами сам. И да, ей приходилось играть. Лгать. Обещать. Кто-то надеялся, что матушка выйдет замуж за правильного человека. И это означало бы, что из наследника престола я превратился бы в помеху. Кто-то полагал, что ей стоит отойти в сторону, предоставив право управления совету. И опеку над наследником, само собой. Кто-то надеялся женить меня, кто-то желал стать фаворитом, и ей приходилось разбираться со всеми этими людьми, их жадностью, требовательностью и верой, что императрица – лишь еще один символ. Правда, несколько неудобный.

Его императорское величество снял маску.

И на маску она не походила, так, широкая полоса ткани, разрисованная рунами. Анна разглядывала их, чтобы не смотреть на того, кого ей следовало бы назвать отцом, но язык не поворачивался. Она, признаться, до сих пор не поверила.

И не желала верить.

Похожую маску изъяли у Холмогоровой. Дом обыскивали, а весьма вежливый, предупредительный даже следователь расспрашивал Анну. И маску показывал. И объяснял, что она вполне способна изменить не только лицо, но и фигуру целиком.

Была женщина, стал мужчина.

Такой вот карнавал.

– Ей приходилось стравливать между собой людей. Врать. Переступать через клятвы. Проклинать. Убивать… порой чьими-то руками, но иногда и самой.

Вчера вечером Анна разглядывала себя в зеркале, пытаясь увидеть в себе хоть какие-то черты сходства с этими вот людьми. И не находила. Она по-прежнему была ужасающе тоща. И синеватые полукружья ребер проступали под тонкой кожей.

Она была нелепа. Длиннонога, длиннорука. С детской какою-то, будто лишь начавшей оформляться грудью, с плоским задом и чрезмерно вытянутой некрасивой шеей.

– Она оберегала меня от всего этого… по-своему. – Его императорское величество отставил полупустую чашку, а к тостам не притронулся. – И да, весьма в ее духе было бы вовсе избавиться от проблемы, которую, несомненно, представляли вы с братом. Но матушка отчего-то словно забыла о вас. Полагаю, она имела некоторую беседу с князем Ильичевским, а тот сумел убедить ее, и подозреваю, не только лестью. Лесть и обещания ее не тронули бы, а вот угроза смертельного проклятия от последнего в роду некроманта – это весьма серьезно. Подобное проклятие, когда маг сам приносит себя в жертву, воплощая свою боль в пожелание, не остановит ни одна защита. И матушка отступила.

Анна же подумала, что была бы не против ближе познакомиться с дедом, с тем, который позволил Олегу играть на арфе. И скрипку купил.

С тем, кто принял и его, и Ольгу, по сути бывшую неродной. И она всенепременно навестит его, пусть он и не услышит, но… узнать бы, где князь Ильичевский похоронен.

– Мне жаль, что так вышло… – сказал император.

– И мне, – Анна произнесла это тихо, почти шепотом. Она вдруг подумала, что все ведь могло быть иначе, если бы он женился на матушке и та не сошла с ума.

Из нее получилась бы хорошая императрица. Яркая. Властная. Подавляющая этой властностью. И может, в том и дело? В страхе, который испытала та, прежняя, уже постаревшая императрица? Она понимала, что с Евгенией придется делиться что сыном, что троном, и потому…

Анна бы росла во дворце. Окруженная няньками и мамками, гувернантками и учителями.

Но любимая ли?

– И поскольку моя вина и мое неучастие в вашей судьбе очевидны, я прошу за это прощения.

Анна склонила голову.

Простить?

Он серьезно? И разве она, Анна, имеет право прощать или не прощать императора? И чего он ждет? Ответа? Искреннего? Или… большего?

Преданности? Любви?

И как объяснить, что Анна не властна над собственным сердцем, что она просто… просто не может вот так взять и заменить одного отца на другого? Что при всем желании своем она не откажется от памяти.

И от карамелек под подушкой.

От колючей бороды, которая щекотала шею, а Анна хохотала, пытаясь увернуться. От той поездки к реке и лодки, которую отец нанял. Он катал только Анну, потому как у матушки был праздник, церковный и важный, променять который на катание никак не получалось. И она еще злилась, что Анна выбрала не церковь, а отца с его лодкой.