Незнакомец вцепился мне в загривок, боль ослепила, брызнула огнем, ошпарила, заставив лапы подкоситься, дернуться. Но чем больше я дергалась, тем глубже впивались клыки чужака, принося с собой новую и новую боль. Шерсть слиплась, я видела бордовые тонкие струи, стекающие по шее, капли, брызги, мелкие лужицы на земле, на яркой зеленой листве. Это смотрелось странно: ярко-алое на ярко-зеленом. Теперь я даже чувствовала запах собственной крови. Едва-едва, но чувствовала. Я дернулась со всей силы, оставляя в пасти волка кусок собственной кожи и понеслась вперед, почти не разбирая дороги, воя.

Удар сверху, новая волна боли.

Я отпихиваю его лапами и целюсь в мягкий живот, но не успеваю. Он переворачивается, прижимаясь к земле, скалясь, рыча. И мои зубы вонзаются над правой лопаткой.

Не удачное место. Но теперь я не намерена отпускать. Просто не буду глотать.

Я наваливаюсь сверху всем телом, стараясь придавить это тощее, угловатое тело к земле, целясь в ухо, потом в загривок…

Надо схватить его за горло. Только за горло. Или перебить артерию в задней ноге, или разорвать живот.

Он вырывается. Непонятно как, вырывается. И кидается, и опять, и снова. Я стараюсь не подставляться, жду удобного момента. Но кровь льется из моей раны, сама рана ноет и тянет, и болит, и шерсть продолжает мокнуть, тяжелеть.

Но я наконец-то улучаю момент. Прыгаю. Клыки впиваются в мягкую плоть сразу же, легко, почти без сопротивления.

Чужак не издает ни звука, даже не скулит, не рычит. Только булькает, неприятно булькает его кровь с мерзким запахом.

Я тяну податливую плоть на себя, вырываю кусок, сплевываю и снова впиваюсь в шею уже с другой стороны, снова тяну на себя.

И он умудряется изловчиться, умудряется выскользнуть. Его зубы рвут все то же место, он кусает, бьет лапой по морде.

И мой вой разносится над притихшим лесом. А где-то совсем рядом слышится треск кустов, слышится рычание.

Чужак отскакивает от меня, поднимает голову кверху, здоровое ухо дрожит. А в следующий миг он несется к дороге.

Я валюсь на землю и закрываю глаза.

В себя приходила толчками. Болезненными урывками. Голоса, яркий свет, снова темнота. Яркий свет, темнота. Голоса, боль в теле. Боль в теле, почти выжигающая, голоса. И снова темнота. И сознанию очень сложно за что-то зацепиться, потому что в тумане, в вязкой мгле волчице гораздо проще и легче. Потому что слабость накатывает волнами.

Снова темнота, а потом яркий, почти болезненный свет и тишина. Я полежала какое-то время неподвижно, стараясь схватить острый край реальности, а потом все же открыла глаза, снова закрыла.

Судя по всему, я в нашей больнице. Капельниц не чувствую, никаких иголок в лапах. Тянет немного шею с боку. Кажется, там бинты…

Я попробовала посмотреть, но ничего не вышло. Волчья шкура не располагает к подобным кульбитам, зато заживет все быстрее. Сознание было странно раздвоено. Я и волчица будто существовали отдельно. Странное чувство.

А вот на боку бинты разглядеть удалось.

Я снова опустила морду на лапы и закрыла глаза.

Мысли ворочались медленно, перетекали одна в другую и пропадали. Снова появлялись и снова растекались. За окном стояла глубокая ночь. Вдруг подумалось о том, что Конарду, судя по всему, придется искать очередную официантку. Отчего-то это развеселило.

Я пролежала неподвижно несколько часов прежде, чем решилась подняться, хотелось пить. Что-то не так было не только с горлом, но и со зрением. Предметы в комнате двоились и размывались, как задний план у портретного фото. Очертание кровати, стул, дверь в ванную, окно. Позвать кого-то не получилось, вместо воя из горла вырвались лишь какие-то хрипы, как карканье простуженной вороны. Слишком тихие и слишком слабые, резануло болью, как скальпелем, где-то глубоко внутри. Зато голова уже не так кружилась, и слабость перестала накрывать волнами. Волчья регенерация - полезная штука, и я снова чувствовала себя единым целым со своим зверем.

Неплохо.

Тишина стояла почти давящая.

Я осторожно встала. Тяжело, неуклюже и сделала несколько шагов к двери. Хорошо, что она не закрыта.

В коридоре никого не было. Тихо и полутемно, только в самом дальнем конце из приоткрытой двери лился свет. Можно, конечно перекинуться, но это помешает заживлению, вполне может усугубить мое состояние. А пить хочется очень. Будто я несколько недель ничего не пила, до судорог и спазмов все в том же горле. От этого тоже было больно.

Я шла очень медленно, почти ползла, чтобы лишний раз не беспокоить рану, чтобы не свалиться позорно посреди коридора.

Хватит с меня на сегодня неудач, да и не только на сегодня.

Под потолком шумел кондиционер, было хорошо, прохладно.

А заветная дверь была все ближе, с каждым шагом. Там что-то тихо шебуршало, слышалось какое-то движение, тоже едва различимые звуки. Я-волчица, никак не могла понять, что же это такое. Было сложно на чем-то сконцентрироваться и достать из памяти меня-человека нужные знания.

Всего несколько шагов. Кто бы там ни был, он даст мне воды.

Я просунула морду в щель, чтобы шире распахнуть дверь и войти, да так и замерла.

Спиной ко мне стоял Марк, лицом – Эмили, и…

Я вспомнила, что это за звуки. Звуки поцелуя.

Ее руки в его волосах, сбившиеся дыхание и страсть густой смолой, вязкой, сладкой, разлитая в воздухе. И любовь Эм. Любовь Бартон к Марку. Штормовое чувство, срывающее запреты. Сильная любовь, как ветра зимой, огромная, как леса на востоке, яркая, как вспышка молнии в грозовом небе. Любовь этой волчицы к Джефферсону.

Меня оглушило ее чувство, чувство, которое девушка сейчас не сдерживала, потому что этот поцелуй сорвал все запреты, потому что в этот миг, в эти секунды она просто не могла их сдерживать. Радость от прикосновения к желанным губам, счастье лишь на мгновение, горячка чистой, искрящейся страсти.

Я не могла отвести от них взгляда.

От того, как Маркус прижал Эмили к столу, от того, как почти уложил девушку на него, продолжая целовать, от того, как мужские руки гладили тело под обычным халатом врача, как собирали ткань на бедрах.

Его волк был готов взять девушку прямо так, на столе.

А потом Маркус спустился к ее шее, и Эмили тихо-тихо застонала.

Ее стон, короткий всхлип заставил меня отступить назад. Потом еще и еще. Я осторожно развернулась и поползла обратно в палату. Там плюхнулась на место.

Пить хотелось по-прежнему невыносимо.

Но…

Я давно знала, что Эм любит Маркуса, это явно не новость тысячелетия.  Новость тысячелетия – в силе ее чувств, в их ошеломляющей мощи. В волчьем теле ощущалось все гораздо проще. Как взрыв на солнце. Как землетрясение, как извержение вулкана.