Этот разговор с Великой Балериной потом еще долго не шел у него из головы. Вот если бы Вера проявила такое великодушие! Неужели для этого нужно дожить до девяноста? Николай чувствовал, что начинает всерьез злиться на Веру. Почему она так упорно его отвергает? Сколько это будет продолжаться?

Ты скажи, скажи мне, вишня… —

снова всплыла у него в уме назойливая фраза из песни. Николай тряхнул головой, отгоняя ее, как муху.

Он заикнулся было, что должен хотя бы заплатить за работу, но Великая Балерина и от этого отказалась.

— Не беспокойтесь, танец не пропадет.

«Вариацию Истоминой» она подарила своей любимой ученице на выпускной вечер. Получился эффектный и стильный концертный номер. После выпускного вечера он зажил своей жизнью. Многие удивлялись: как это до сих пор никому в голову не приходило перевести слова Пушкина на язык танца? А Николай, добиваясь от актеров образного движения, обязательно приводил в пример Великую Балерину, поднимавшую волшебный покров с невидимой реликвии.

Он все-таки сумел привлечь ее к сотрудничеству и расплатиться с ней хотя бы деньгами. И не только деньгами: ее имя было указано в афише. Встреча с Великой Балериной вдохновила его на постановку одного из ключевых моментов спектакля — сна Татьяны, решенного во фрейдистском духе. Медведь, высвеченный лунным контуром, вовлекал Татьяну в некий мистический танец наподобие контрданса. Николай попросил ее поставить этот танец, и Великая Балерина, хранившая в памяти забытые па, показала актерам движения. Символику уловили не все, но сцена вышла впечатляющая.

Столь же символичны были и чудовища в избушке, поданные в специальной подсветке контражуром. Этот момент оказался таким эффектным, что после него спектакль неизменно прерывался аплодисментами.

Вообще это были три часа непрерывного волшебства.

Николай все лето работал как одержимый и к октябрю представил премьеру под названием «Заветный вензель».

Спектакль получился стильный, элегантный и динамичный, как он и хотел. С самого начала автор — главное действующее лицо — закручивал некую интеллектуальную карусель. Он свободно входил во все мизансцены, задавал реплики персонажам, они перехватывали у него текст, начинали жить собственной жизнью, но он снова вмешивался, мизансцены сменяли друг друга, герои скакали на лошадях, танцевали на балах, стрелялись, создавая впечатление непрерывного калейдоскопического действа.

Волшебные ширмы превращались то в театральный зал, то в решетку Летнего сада, то в «куртины, кровли и забор» деревенской усадьбы во второй картине. Часто они при этом обретали внесюжетный символический смысл, не связанный с декорациями.

В первом акте Онегин лихо лавировал между ширмами, которые непринужденно таскали за собой сами актеры. Но когда зазвучали строчки «Нет, рано чувства в нем остыли», две ширмы, сцепленные друг с другом рамами посреди сцены, превратились в ступальное колесо. Онегин и Автор с трудом вращали эту конструкцию с разных концов, договаривая строчки, разбитые на реплики.

Сцена гибели Ленского, кошмаром преследующая Онегина, повторялась многократно:

И слышит голос: что ж? Убит.

Ни одной ноты из оперы Чайковского, Ленский погибал под космическую музыку «Пинк Флойд». Но была дана и реалистичная версия его жизни:

А может быть и то: поэта

Обыкновенный ждал удел…

Финальная часть тоже была решена неожиданно и интересно. Заговорила Муза, которую Автор привел на петербургский бал. Когда толпа принялась гадать, чего ждать от Онегина по возвращении в столицу после многолетних скитаний:

Чем ныне явится? Мельмотом,

Космополитом, патриотом,

Гарольдом, квакером, ханжой,

Иль маской щегольнет иной?

Именно Муза, она же Татьяна, «барышня уездная», ставшая дамой, вступилась за героя:

Зачем же так неблагосклонно

Вы отзываетесь о нем?

Николай позволил себе маленькую вольность: передал часть реплик «светской черни», создал диалог. Онегин, гордый и непонятый, проходил сквозь толпу «нескладных умников, лукавых простаков, старух зловещих, стариков, дряхлеющих над вымыслами, вздором», словно посылая привет другому современнику, такому же гордому и непонятому, — Чацкому.

В финале Онегин уже не лавировал с цирковой ловкостью между ширмами. Они сомкнулись шеренгами и теснили его, буквально выталкивали со сцены. Он стал чужим. Лишним.

Несмотря на обилие сценических эффектов, несмотря на всю эту чисто театральную магию, Николаю удалось добиться главного: в спектакле господствовало пушкинское слово — свободное, непринужденное, естественное, как дыхание.

Сценарий, как он и говорил Вере, ему помогала писать мама. Он настоял, чтобы имя Натальи Львовны Стефанович было указано в программе, хотя она долго отказывалась и согласилась наконец, чтобы ее упомянули только в качестве консультанта.

Жанр Николай сам для себя определил как «интеллектуальную феерию» и потом страшно удивился, прочитав эти слова в заголовке одной театральной рецензии. Он ни с кем ими не делился, даже с мамой.

Зритель повалил валом. Все удивлялись: как этот избитый и банальный, всем со школы надоевший «Евгений Онегин» с его «лишними людьми» и «типичными представителями» вдруг оказался таким захватывающим зрелищем?

А режиссеру было не до славы. Помня о своих ошибках, Николай послал Вере пригласительный билет на два лица на первый же премьерный показ, и она опять пришла с тем же мальчиком лет десяти. Это ее сын! — догадался Николай. Вторая догадка была — это… его сын! Мальчик был даже похож на него самого в детстве: Николай хорошо помнил бережно хранимые мамой альбомы со старыми фотографиями.

Вера опять ускользнула от него после спектакля, пока он вместе с актерами выходил на аплодисменты, но на следующий день она позвонила, чтобы его поздравить, и Николай, не слушая лестных для себя слов, нетерпеливо спросил:

— Что за мальчик был с тобой?

— Это мой сын, — спокойно ответила Вера.

— Наш сын?

— Нет, — повторила она с нажимом, — это мой сын.

— Вера, нам надо поговорить.

— Тут не о чем говорить, — сказала она и повесила трубку.

Николай дождался выходного дня и поехал к ней домой. В свое время Владик добыл ему все ее данные, включая домашний адрес. Вера жила в доме с охраняемой территорией на Ленинградском проспекте. Добротный кирпичный дом был выстроен, как неприступная крепость с бастионами. К шумному проспекту он развернулся административным корпусом, но в глубине имелась и жилая пристройка, связанная с фасадной частью пуповиной крытого перехода.

Николаю даже пришло в голову, что этот дом немного похож на саму Веру. Если бы ему нужно было определить ее одним словом, он выбрал бы слово «неприступная». А ведь он помнил ее робкой, стеснительной девочкой, она ловила, раскрыв рот, каждое его слово, смеялась его шуткам, верила ему… Как все это вернуть?