* * *

Знакомство с этой удивительной женщиной заставило Николая на многое взглянуть другими глазами. Первая и любимейшая ученица Вагановой, ставшая театральной легендой, в 20-е годы она практически в одиночку выволокла на своих плечах громоздкую телегу имперского балета, доказала, что его рано «сбрасывать с корабля современности». Она наполнила классический танец бездной новых смыслов. Ее техника просто не поддавалась осмыслению. Техники как будто и не было: там, где другие делали гимнастические упражнения под музыку, она давала непрерывно льющуюся кантилену танца.

Страна Советов щедро вознаградила ее за все. С 30-х годов, после триумфальных гастролей в Париже, она стала «невыездной». Ее мужа репрессировали. На сцене ее «душили» конкурентки. У нее отняли любимую партию всего после двух спектаклей. Даже звание народной СССР ей дали лишь за выслугу лет, когда она уже ушла со сцены, а ушла она в сорок четыре года. Иные ее соперницы считали этот возраст годами расцвета, а она ушла — с величавой легкостью, как делала все и всегда.

Ее облик называли «царственным», ее танец — «героическим». Это не мешало ей сохранять пленительную женственность и на сцене, и в жизни. На фоне унылых, безликих и бесполых «образов советского человека», заполонивших и экран, и сцену, и страницы книг, она демонстрировала открытую сексуальность. В нее влюблялись. Оркестранты по очереди брали отгулы, когда она танцевала «Раймонду»: никто не хотел смотреть в ноты или на дирижера, всем хотелось любоваться красавицей балериной. Она не была бестелесной. Напротив, у нее были роскошные формы. В первом акте, когда она выходила в длинном платье и поворачивалась спиной к публике, по залу проносился стон.

А теперь, незаслуженно забытая, она скромно доживала свой долгий век в должности репетитора в Большом театре и на балетмейстерском факультете РАТИ.

При первой встрече с ней Николай пережил острое разочарование. Он увидел коренастую, грузную старуху в тяжелом шевиотовом костюме партийной тети. Трудно было поверить, что это та самая Великая Балерина, о которой он столько слышал. Но поверить пришлось. Первое впечатление забылось очень скоро. Она заставила его забыть.

Войдя в класс, Николай какое-то время наблюдал, как она учит трех своих учениц на пуантах делать нечто под названием «пор-де-бра».

— Нежнее, девочки, мягче, — уговаривала Великая Балерина, но, как девочки ни старались, у них не выходило то, чего она добивалась.

Николая она встретила приветливо: обрадовалась предлогу прервать урок. Когда он изложил ей свой замысел, Великая Балерина пришла в восторг. Он заметил, как молодо заблестели ее глаза.

— Я всю жизнь бьюсь над этой загадкой, — призналась она. — Пытаюсь воссоздать этот пушкинский танец. Поначалу кажется, что все вроде бы просто. «Одной ногой касаясь пола, другою медленно кружит…» — это рон-де-жамб ан л’эр. Круг ногой в воздухе. Сейчас девочки нам покажут, — добавила она, заглянув в его растерянное лицо.

Три «девочки» вышли на середину зала и показали рон-де-жамб ан л’эр.

— Но это только кажется, что все так просто. Можно сделать соте — небольшой подскок с двух ног на две — с рон-де-жамб ан л’эр. Девочки?

Девочки послушно выполнили прыжок, махнув ножкой в воздухе.

— Но у Пушкина не так, — продолжала Великая Балерина. — У Пушкина рон-де-жамб на полу: «Одной ногой касаясь пола…» А уж дальше начинается совсем непонятное. «И вдруг прыжок, и вдруг летит…» Куда летит? Вверх? Вбок? «Летит, как пух от уст Эола». Значит, высокий и длинный прыжок. Но его невозможно сделать сразу после рон-де-жамб ан л’эр. Нужны какие-то промежуточные движения, нужен препарасьон [17], нужен разбег.

— Ну, Пушкин не мог фиксировать все промежуточные движения, — осторожно возразил Николай. — Думаю, он и слов-то таких не знал. Но он создал в стихах образ романтического танца. Главное, передать прихотливую смену темпов. То «медленно кружит», то «вдруг прыжок». А дальше? «То стан совьет, то разовьет». Как вы это понимаете?

— Вот это как раз просто, — откликнулась Великая Балерина. — Это один из видов пор-де-бра. Мы только что это репетировали. Девочки, покажите.

Девочки показали, но преподавательнице опять не понравилось.

— Ты что, не видишь? Смялся локоть, — сказала она одной из учениц. — В зеркало смотри!

Та виновато потупилась.

Потеряв терпение, Великая Балерина сама вышла на середину зала, кивнула таперше, округлила руки над головой, низко наклонилась боком, словно зачерпывая воздух этими округленными руками, и снова выпрямилась.

Николай невольно и шумно ахнул. Она не просто наклонилась и выпрямилась, ему показалось, что она кончиками пальцев, трепетно, затаив дыхание, снимает тончайший покров с какой-то хрупкой драгоценности. Нет, даже не с драгоценности, с реликвии. С какого-то… «цветочка аленького», от которого жизнь зависит.

Ничего этого не было. Просто маленькая грузная старушка в тяжелом шевиотовом костюме и в ботинках на высоком, но толстом каблуке стояла посреди репетиционного зала, и зеркала отражали ее коренастую фигуру. Но она переживала то, что делала, она видела это нечто, от которого жизнь зависит, и Николай видел вместе с ней. Она заставила его увидеть. Ее корпус уже распрямился, а голова на длинной шее еще плавно «допевала» движение, взгляд был устремлен на «цветочек аленький», словно она хотела убедиться, что не повредила его, снимая покров.

Только теперь он заметил, какие тонкие у нее запястья, какие фантастически длинные пальцы. Николай от души зааплодировал, и ученицы подхватили. Великая Балерина, вновь ставшая маленькой грузной старушкой, насмешливо поклонилась и вернулась на свое место у стены.

Они договорились, что она поставит ему вариацию Истоминой, которая, кстати, тоже не была бестелесной, судя по сохранившимся портретам. Николай придумал мизансцену: ряды ширм, повернутых торцом друг к другу, образуют две стороны подковообразного зала. На торец каждой ширмы надевается вызолоченная накладка из легкого пластика, изображающая лепнину лож императорского театра. А в глубине сцены — сцена, и на ней танцует Истомина. «Блистательна, полувоздушна…»

Увы, когда все было уже готово, от замысла пришлось отказаться. Он оказался слишком громоздким и заметно утяжелял действие, а Николаю хотелось, чтобы спектакль развивался в ритме пушкинской речи. К тому же он не мог зависеть от исполнительницы: сегодня она есть, завтра нет. Ряды ширм, образующих подковообразный зал, Николай сохранил, но на сцене этого театра в театре вертелись только пушкинские «амуры, черти, змеи».

Когда Николай, обмирая от стыда, пришел сказать, что вариации не будет, Великая Балерина поняла его и сразу простила. Она беспечно рассмеялась и царственным взмахом руки отмела все его извинения.

— Это же ваш спектакль. Делайте, что считаете нужным. Главное, чтобы это работало на ваш замысел. А мне уже поздно обижаться, — добавила она с улыбкой. — Я все всем прощаю.