Два топора летели с двух сторон. Может быть, Катя и не была для меня больше, чем жизнь, потому что я даже не мог решить, перед кем начать оправдываться — перед Катей или Валентиной Филипповной? Я не мог потерять деньги, и я не мог потерять любовь. Но ведь любви не существует, или по крайней мере она живет лишь шесть секунд на фоне вечности, а деньги… Кто посмеет сказать, что их нет?

— Ой! — сказала Катя. — Я помешала?

Я тупо принял из Катиных рук пакет с вином и фруктами.

— Нет, почему же?.. — холодно осведомилась Валентина Филипповна, завертываясь в простыню и не теряя при этом достоинства.

Ее грудь была похожа на две гнилые дыни. Мне стало стыдно.

— Извините, — сказала Катя, покраснев.

— Проходите, проходите, — гостеприимно приглашала Валентина Филипповна.

— Я помешала? — переспросила Катя уже гораздо более решительным тоном, глядя на меня в упор.

Что мне оставалось?..

— Я тебе позвоню, — пролепетал я.

Пакет с шампанским остался в моих руках.

Я не большой гурман, мне все равно, что пить, но с недавних пор я не люблю шампанское под апельсины. А еще ненавижу идиотов, которые звонят и выдумывают разные взрывные устройства. В Новосибирске чаще всего «взрывают» школы. Чертовы двоечники! Несколько раз «взрывали» вокзал. Рестораны-то им чем помешали?

— Кто это? — осведомилась Клепикова, когда Катя выбежала вон.

В ее голосе острыми иглами сверкал лед. А я еще ничего не успел придумать.

— Что ты так возбудилась? Я ж говорю, это дочь моего друга. По фамилии Филимонов… Я тебе рассказывал. Он артист в «Глобусе».

— Про артиста помню, а про дочку ты ничего не говорил.

— А и говорить нечего. Ну, она ко мне забегает иногда по пути… У нее ко мне детское чувство. Детская влюбленность. Да так, ерунда… Между нами никогда ничего не было. И быть не могло. Во-первых, она дочь друга, во-вторых — ребенок. Я разве похож на педофила? Ну, ты посмотри на меня. Мне шестьдесят лет. За кого ты меня принимаешь?

…Зато я очнулся от спячки. Любовь — фигня. Никогда больше при мне не произносите этого слова. Больше всего меня изумляет, что люди могут купиться на это даже на старости лет…

Погода в субботу весьма благоприятствовала самоубийству. Весь июль стояла жарища, а тут вдруг завертелись злые вихри. В такой день приятно прощаться с жизнью — ветер, мелкий холодный дождь, грязное одеяло мчится по небу, как обколотый дерьмом Бен Джонсон. Недовольные сырые люди по улицам ползают, как тени… Пока было тридцать пять в тени, всем хотелось сырости и прохлады. Когда похолодало, выясняется, что это опять никому не нужно.

…С утра я заехал домой за Филимоновым. В гастрономе на «Башне» мы взяли две бутылки водки, а на закуску — колбасы, сыру, баночку маринованных огурчиков и невесомую вакуумную упаковку копченого акульего мяса за девяносто тысяч.

— Ты че, дурак? — возмутился Филимонов насчет экзотического иностранного изобретенья. — Лучше еще колбасы.

— С сегодняшнего дня… я буду кушать за обедом… маленьких акул! Шестьдесят лет изо дня в день — суп из свеклы и картофельное пюре. Теперь все позади. Теперь только акулы! Акулы, черепахи, лягушачьи окорочка, кокосы, и ничего больше. Понимаешь? Или лягушки, или ничего. Такой должна быть жизнь… Правильно я говорю?

Последний вопрос я адресовал юной особе за кассовым аппаратом, перед которой мы выкладывали покупки.

— Что? — переспросила сонная девушка.

— Говорю, есть нужно или лягушек, или ничего.

— Вы имеете в виду лягушачьи лапки? Я не пробовала. Да их у нас сейчас нет. Уже месяца два не было — не завозят. А когда были, их и брали неважно…

Ничего удивительного. Странно было, если бы у новосибирцев, сызмальства приученных к картофельным клубням, повышенное слюноотделение вызывали скользкие франкоговорящие амфибии. Да и недешево.

— …Говорят, похоже на курицу, — напоследок поделилась информацией кассирша…

По скользкой глиняной дороге на своем «шиньоне» я подполз К берегу Оби в Бугринской роще. Три-четыре мокрых идиота с рыболовной снастью маячили у кромки воды. Что там поймаешь? В такую погоду рыба из дома нос не высунет.

Подобно Петру Первому из одноименного стихотворения Пушкина, я стоял на обрыве рядом с машиной и вниз глядел. Филимонов приоткрыл дверцу, но выходить под дождь не спешил.

— Если бы я был тебе настоящим другом, — сообщил он, — то вызвал скорую психиатрическую помощь… Была бы хоть погода нормальная. Может, перенесем заплыв? Через пару дней солнышко вернется…

— Все вернется… — задумчиво пропел я строчку из песенки беззубого певца Шуры…

…Только Кати никогда больше не будет. А может, оно и к лучшему…

— Миша, одумайся, — уговаривал Филимонов. — Лучше выпьем. Отгоним машину и начнем. Закусочка. — прелесть. Акула… А? В такую погоду не плавать надо, а водку пить. А то может статься, что и пить некому будет.

— Ну уж некому. Если не выплыву, то завещаю водку тебе. И машину.

— А квартиру кому? — заинтересовался лучший друг.

— Хрен ее знает. Я завещаний не писал. Хочешь, себе забирай.

— Кто же мне отдаст без завещания?

— Давай я тебе прямо сейчас напишу. Хоть вот на газете.

— Без нотариуса не поверят. Даже наоборот, заподозрят. Скажут: это ты перед тем, как утопить, заставил лучшего друга подписать…

Насчет завещаний мы оба шутили. А плыть мне уже и самому не хотелось. Чтобы и в самом деле не передумать, я начал раздеваться.

— Значит, как договорились, — напомнил я Филимонову. — Ждешь на набережной сразу за мостом. Если будет дальше сносить… ну, там проконтролируешь по обстановке.

— Не переживай, не прозеваю, — Филимонов похлопал себя по карману, где лежал древний театральный бинокль.

Я сполз с мокрого обрыва и решительно, словно атомный ледокол «Ленин», пошел в воду. Филимонов, стоя у «шиньона», провожал меня в последний путь взглядом. Когда на поверхности останется только моя голова, он поедет на место финиша, чтобы на другом берегу водкой и акульим мясом встретить уставшего, но довольного пловца.

…После пронизывающего ветра вода производила впечатление парного молока. Или скорее разогретой водки — от погружения у меня даже слегка качнулись два полушария в голове…

Я как-то уже обмолвился, что всю жизнь мечтал переплыть через Обь. Ну, не то, чтобы мечтал, а так — примеривался. А вообще, максимум через что я переплывал — это через Иню в самом узком месте возле Тогучина. Пловец я никудышний, просто во мне живет уверенность, что нормальный человек способен продержаться на воде, сколько захочет, а народ тонет элементарно из страха. Из-за этого самого страха раньше я и не замахивался на великую сибирскую реку. Но теперь-то страх исчез. Или вернее появилась конкретная и очень простая альтернатива: или я живу без страха в свое удовольствие, или Лучше умереть. Смысл сегодняшней акции заключался не то чтобы в проверке самого себя, а в импульсе. Захотелось убить, значит стреляй, захотелось переплыть, значит сбрасывай верхнюю одежду — такой должна быть настоящая жизнь.