Афин физические объекты, служившие блестящими примерами ее гениальных достижений. История того, как именно он этого добился и когда именно он разработал этот план, полна загадок и изумительного коварства.

Как только Элгин был назначен послом в Порту, он объявил, что одной из его задач будет помощь делу совершенствования художественного вкуса его родной страны – тем или иным способом. В соответствии с общим духом, царившим тогда среди европейских элит, его консультанты по части изящных искусств убедили его, что незаменимым источником такого совершенствования была Древняя Греция, и в особенности Афины.

Он чуть было не нанял себе личного художника: им должен был стать двадцатичетырехлетний живописец Дж. М. У. Тернер. Если бы они сошлись в цене, Элгин, возможно, удовлетворился бы выполненными маслом изображениями древностей. В таком случае теперь художественное наследие по меньшей мере двух стран было бы намного богаче. Вместо этого Элгин привлек к участию в своей дипломатической миссии пейзажиста Джованни Батисту Лузьери, состоявшего на службе у неаполитанского королевского дома, и еще по меньшей мере пятерых художников (четырех итальянцев и одного русского). Еще одним важным его советником был Филипп Хант, практичный и искушенный священник, служивший капелланом стамбульского посольства и исполнявший, кроме этого, многочисленные дипломатические поручения. Хант был человеком настолько беспринципным, что в какой-то момент посоветовал Элгину вывезти все шесть статуй дев, украшавших Эрехтейон, если только удастся найти достаточно большое судно. На деле в Лондон увезли только одну из них.

Впоследствии Элгин говорил, что сначала планировал лишь описать скульптуры Акрополя и снять с них слепки, чтобы их можно было как можно точнее воссоздать в Англии: приблизительно то же за полвека до этого собирались сделать Джеймс Стюарт и его спонсоры. Посол настаивал, что идея физического вывоза афинских произведений искусства появилась у него лишь после того, как он увидел местные условия и осознал, насколько уязвимы эти произведения. Чтобы объяснить, почему он ощутил необходимость зайти гораздо дальше, чем Стюарт, Элгин использовал в качестве вещественных доказательств произведения самого Стюарта. Граф отмечал, что «старый храм на реке Илисс», столь прекрасное изображение которого Стюарт создал в 1750-х гг., тридцать лет спустя был снесен, а его камни пошли на строительство городских укреплений. Элгин утверждал даже, что встречал турок, которые рассказывали, как дробили драгоценные куски афинского мрамора на строительный раствор.

Утверждения Элгина о его мотивах не кажутся убедительными. Он приехал в Афины только в 1802 г., когда вывоз скульптур из города под наблюдением Лузьери уже шел полным ходом. Однако представляется вероятным, что масштабы планов Элгина со временем росли. Дело было не в неотложной необходимости «спасать» что бы то ни было, а во все более широких возможностях, которые предоставлял дипломатический климат 1801 г., когда Британия и Османская империя сражались бок о бок, пытаясь изгнать французов из Египта. Сам Элгин отмечал, что укрепление англо-турецких связей то и дело открывало перед антикварами все более соблазнительные возможности: «По мере изменения положения дел в наших отношениях с Турцией мне и всем английским путешественникам предоставлялся все более легкий доступ; наконец, около середины 1801 г., были устранены вообще все препятствия».

Тем не менее вопрос о том, когда именно произошел переход от безвредной деятельности по зарисовке памятников и снятию с них слепков к более углубленной и зловещей задаче их снятия с Парфенона и отправки в Англию, остается не вполне ясным. Официальная переписка позволяет понять многое, но в ней есть пробелы. В первые недели 1801 г. художники, нанятые Элгином, проделали немалую работу по документированию афинских древностей. Однако уже в феврале английский консул в Афинах г-н Логотетис писал Элгину, что дальнейшие работы на Акрополе, даже чисто художественного свойства, будут невозможны без фирмана – распоряжения султана. По-видимому, в ответ на эту просьбу был выслан какой-то документ, но он оказался недостаточным.

Затем, в марте 1801 г., из британского посольства в Стамбуле отправились в Афины две экспедиции. Лузьери поехал туда в сопровождении английского путешественника Эдварда Кларка и еще одного друга. Тогда же, но по другой дороге выехали Хант и британский арабист Джозеф Карлайл: по пути в Афины они посетили монастыри на горе Афон. Судя по документам, между двумя группами существовало некоторое соперничество, но обе они направлялись в Афины с общей целью – всеми возможными средствами способствовать успеху британского антикварного дела.

К началу мая все они оказались под стенами Акрополя. Лузьери остался там на долгие годы, а Хант, оценив положение Афин – как физическое, так и дипломатическое, – быстро вернулся в Стамбул. В середине мая Лузьери писал из Афин Элгину, находившемуся в Стамбуле, об острой необходимости получения султанского фирмана. Чтобы просто попасть на Акрополь, всегда было достаточно поднести подарок диздару – командиру небольшого турецкого гарнизона. Но любое более масштабное предприятие требовало согласия воеводы, то есть наместника города, а тому, в свою очередь, нужен был приказ из Стамбула.

По-видимому, ясно, что по возвращении в Стамбул Хант начал вести энергичные, очень конфиденциальные беседы о расширении масштабов «художественного» предприятия: речь шла уже не просто об описании древностей или даже сборе предметов, лежавших на земле или под землей; планировалось нечто настолько возмутительное, что об этом почти невозможно было говорить в открытую даже в частной переписке.

В записке от 1 июля 1801 г. Хант настоятельно подчеркивал, что фирман должен охватывать три аспекта: зарисовку скульптур и снятие слепков с них; право на «установку лесов и производство раскопок там, где [художники] захотят обнажить древние основания»; и, наконец, «возможность изъятия скульптур или надписей, не затрагивающих строений или стен цитадели».

Требуемый фирман был выдан всего за несколько дней: не самим султаном, но заместителем великого визиря – чиновником, с которым у посла Элгина явно установились теплые рабочие отношения. В этом документе было все то, на что надеялся Хант, не говоря уже о некоторой неоднозначности в его заключительной, самой важной фразе – во всяком случае, по-итальянски, на единственном языке, на котором его текст существует по сей день.

После любезностей относительно дружбы между Британией и Турцией вначале говорилось, что не следует чинить никаких препятствий простым посещениям Акрополя или копированию имеющихся там фигур. Не должно быть помех и установке лесов или раскопкам фундаментов «в поисках надписей среди обломков». И наконец, было заявлено, что «никто не должен им [людям лорда Элгина] препятствовать, если бы они пожелали взять некоторые камни с надписями или фигурами на них»[165]. Это предписание было истолковано, мягко говоря, весьма изобретательно.

Приблизительно в то же время Элгин послал Лузьери в Афины письмо, полное странных намеков. Мистер Хант, писал он, уже в пути и «представит Вам гораздо яснее, чем я могу их описать, доказательства действенных мер, кои мы