других бывали связаны в самом буквальном и жутком смысле слова. И все же в этой истории есть какие-то недомолвки, и ни одна из ее версий не кажется совершенно убедительной. Несмотря на все темные стороны, сама красота Афин и их окрестностей вызывала у Байрона восторг, знакомый многим жителям Северной Европы, которые зубрили подробности греческой истории в промерзших классах, а затем внезапно познакомились с сияющим светом и теми пейзажами, в которых зародился этот дух. Вскоре после того, как Байрон поселился в монастыре в августе 1810 г., он писал в Англию другу:

Я живу в капуцинской обители; передо мной [гора] Гиметт, за мной – Акрополь, справа – храм Юпитера [то есть Зевса Олимпийского], впереди – Стадион, слева – город … ах, дорогой сэр, вот это положение, вот это живописность! Ничто в «Лондыне», дорогой сэр, не сравнится с этим, даже Мэншн-Хаус[172].

Другими словами, сравнивая имитирующую греческую архитектуру промозглых улиц своей родной метрополии с обласканным солнцем оригиналом, он без колебаний выбирал последний. Тем не менее в конце концов он вернулся в Англию. Это случилось в апреле 1811 г., отчасти в связи с финансовыми затруднениями, из-за которых было неясно, сумеет ли он сохранить недавно унаследованное родовое гнездо. Первый этап пути, до Мальты, Байрон проделал на военно-транспортном судне, которое увозило и последнюю партию приобретенных Элгином мраморов, а также Лузьери – человека, их добывшего. В числе других пассажиров были два грека, которых Байрон собирался использовать в качестве слуг в своем имении, и его юный франко-греческий протеже Николо, которого по договоренности с его родителями оставили в Валетте в монастырской школе. Годом позже он был исключен из школы.

Вернувшись в Англию, Байрон составил завещание, впоследствии отмененное, в котором оставлял своему юному другу огромные деньги – 7000 фунтов. Что же касается Жиро, в одном из его последних (оставшихся без ответа) посланий к Байрону, написанном в Афинах в 1815 г., есть следующие душераздирающие строки: «Если бы только я был птицей и мог прилететь … к тебе хотя бы на час, я был бы счастлив умереть тогда же. Надежда говорит мне, что я снова увижу тебя, и это утешает меня в том, что я не умираю сейчас же …»

Когда именно Жиро умер, остается загадкой. Байрону было суждено прожить еще девять лет и скончаться от болезни на поле битвы в Греции, но в Афины он больше не возвращался. Ко времени его смерти, наступившей 19 апреля 1824 г., он успел заворожить и шокировать лондонское общество своими длинными повествовательными поэмами, завести страстный роман с собственной сводной сестрой и побывать в недолговечном браке, прожить семь лет в Италии и наконец, начиная с августа 1823-го, принять действенное участие в Греческой революции, бушевавшей к тому времени уже два года. Используя свои деньги и дипломатические таланты, он оказывал революции весьма продуманную поддержку – сначала на острове Кефалония, а затем в осажденной крепости Мессолонгион. Вместе с Александром Маврокордатосом, самым умудренным из революционеров, он пытался примирить бесконечно враждующие между собой фракции восставших и щедро расходовал свои собственные, далеко не безграничные ресурсы. Поскольку он подвергал себя всевозможным опасностям войны в столь удаленных местах, в том числе связанным с недостаточной медицинской помощью, не будет преувеличением сказать, что умер за Грецию. В глазах потомства этого более чем достаточно, чтобы очистить его репутацию от всех пятен, оставленных капризными и вероломными сторонами его личности. Байрон был охвачен не физической страстью, а страстью к новой стране, которой он помогал родиться на свет и отдал свою жизнь.

Что касается его вражды с Элгином, она нашла красноречивое выражение в нескольких стихотворных произведениях, в одном из которых череда несчастий, постигших благородного дипломата, злорадно приписывается мести богини Афины. Среди этих несчастий были расстройство здоровья Элгина (в том числе атрофия носа), распад его брака и финансовое разорение, которое вынудило его продать скульптуры Британскому государству. Эта сделка была согласована в 1816 г. после бурных дебатов в парламенте.

Как и у многих других произведений из огромного наследия Байрона, характер его стихотворения «Проклятие Минервы» – то есть Афины – колеблется от возвышенного до попросту остроумного. Стихотворение начинается с его собственной мечтательно-восторженной реакции на закат аттического солнца, который видел он сам, а за 2200 лет до него – и стоявший на пороге смерти Сократ.

Милей и ярче в свой прощальный час

В горах Мореи луч последний гас.

То не был луч стран северных, унылый,

Но яркий луч, согретый жизни силой …[173]

Затем тон стихотворения резко грубеет; в нем появляется нелестное для Элгина сравнение с Аларихом, готским военачальником, разграбившим Афины (и, вероятно, сжегшим Парфенон) в 396 г. н. э. Если воитель-варвар мог ссылаться на освященное традицией право завоевателя, то шотландский лорд был всего лишь падальщиком.

…почетом равным

Могли прославиться, векам в пример,

Владыка готов и шотландский пэр!

Победы правом первый заручился,

И грабежом второй обогатился,

Похитив низко то, что до него

Завоевал другой, смелей его!

Так, если лев добычу покидает —

Ее шакал голодный подбирает;

И если первый кровь живую пьет,

Последний – кости смрадные грызет.

Чтобы уязвить Элгина еще сильнее, Байрон высказывает предположение, что к постигшим его заслуженным карам приложила руку не только Афина, но и богиня любви – Афродита или Венера. Его жену (которая часто утверждала, что решающую роль в отправке скульптур в Британию сыграли ее прелести) обвинили в прелюбодеянии, что побудило Элгина развестись с ней в 1808 г.

Тирады Байрона о Греции бывали возвышенными и идеалистическими, но бывали и до грубого откровенными и циничными, когда речь шла о путанице греческих реалий. Немало путаницы было и в восстании, вспыхнувшем в 1821 г., – начиная с поразительной разнородности сил, поднявшихся на борьбу с султаном. Там были состоятельные и высокообразованные интеллектуалы из греческой диаспоры, учившиеся в Париже, Венеции или Вене, вдохновленные идеями Просвещения и мечтами о прогрессе. Внутри Греции были местные главари, военачальники и землевладельцы-христиане, архаичные взгляды которых были не так далеки от взглядов их османских владык за исключением того, что они хотели стать владыками вместо них. Были боевые капитаны судов с Эгейских островов, приобретшие состояния, закалку и знания, занимаясь своим делом по всему Восточному Средиземноморью. Среди предводителей восстания было не меньше говоривших по-албански, чем по-гречески; то же справедливо и в отношении тех сил, которые бросили на подавление восстания османы.

И все же, во всяком случае в самом начале, мятеж был хорошо скоординирован и начат в удачно подобранный момент. В 1814 г. три молодых греческих