силушкой преисполненные молодой выше меры, осатанели совсем без разговения, а новички – точно винцо молодое на старые дрожжи, только огня подбавляют. В побоищах знакомиться – дело известное, но…

Иоанн приласкал беззвучным усталым смехом Федькину скаредную нахальную усмешку.

Уже летела середина ночи.

В большой трапезной, посреди всего, Вяземский размахивал чашею, покрывая звучным приказным кличем стогласный хоровод дружины. Его подняли и носили на руках туда-сюда, в чёрных кафтанах, наброшенных наголо, и он орал красиво, о Святовлаве с отроками честными, что в лютом сражении ворогу тылов не покажут ("Не покажем!"), а ежели биться надо – хотим или не хотим, деваться нам некуда, братцы ("Хотим!!!"), умрём за Князя нашего и честь, а я впереди вас пойду ("За Князя нашего!"), а если пропадёт голова моя, то вы не отступитесь, сраму не приимете, побежавши, а сдохнете честно – Славу вовеки примите! ("Славу! Славу!!!")

Голые совсем новобранцы орали в ответ ему, а Вяземский кропил их красным вином из братины, что держал под мышкой, залезая в неё пятернёй, и свист бывалой свиты его и всей братии задавал полностью одобрительный всему мотив. Гремели приглашённые государем музыканты, голые новобранцы кружили и воздавали ему хвалу, а "князю-келарю" – поклоны, всякий раз на его окропления…

Под ногами оравы было уже сладкое месиво из мёда и вина, никто не брезговал объятиями другого, и славу кричали, и клятву на верность поминутно. Хоть та, что приносили вчера, в здравом от хмеля разуме, и под здравыми от веселья взорами, когда вручали каждому тесак опричный и кафтан, как символ службы их отныне и до гробовой минуты, – та клятва была страшнее.

– А… хороши, однако, – подпирая ладонью щёку, заключил Охлябинин, глядя из-за государева стола на безобразие. – Черти, черти! От-т… черти. Ну что, Данилыч, повоюем есчо? – он пихнул в бок воеводу, и махнул чашнику, чтоб налил снова. Того, рейнского.

Федька, тоже в чёрном своём кафтане поверх златошитой рубашечки, босой, но в серьгах притом, кружился и распевал Славу впереди Вяземского, и раскидывал вверх, хохоча, цветы из промасленной бумаги. Крашенные в золотые сусально маки и васильки. Их ловили, вжимали в грудь, в губы, сминая и ранясь их жёсткостью, и, кровью окроплённые, совали в кудри, и кидали другому… И в непортебные места всякие попадали эти цветочки, и губы их, и груди, и пальцы…

– Иди к нам! – кричали все всем.

Государь вздохнул, поднимаясь над своим адом, а Федьку схватила поперёк груди чья-то рука в чёрном кафтане. Но – припустила, когда государь заговорил.

Федька улыбнулся. Иначе пришлось этому наглецу запястье искрошить....

– Ты кто?

– Да брось… Мне ведомо, коней любишь. Моего… хочешь?

Федька замер, через тонкую ткань коня предложенного оценивая. Не спешил отвечать, принюхиваясь к свежему поту и хмелю.

– Коней люблю. И что ж?

– Утешу! Не пожалеешь!

Тут загремела снова музыка, и обожатель его неизвестный прижал его яростно, вторгаясь грубыми, но трепетными ещё руками под одеждой лёгкой в самое заветное. Бесстрашно, умело…

– Моево изведай!!! Люблю тебя!

Вихрь вокруг них замотался с новой силою.

Государь изъявил намерение к себе идти, все взревели, поднимаясь, кто мог, проводить царя поклонами.

Федька успел его узнать, отчасти, по голосу, отпускающего, ловко прячущегося в чёрно-голом угаре.

Глава 15. Похороны кукушки

Елизарово,

24 мая 1565 года.

– Мама-а-а! Матушка!! Из Москвы гости!!!

Крики переплетались, сливались с детским заливистым перевизгом у ворот.

Разлетясь по сторонам, верещали ребята, и тех, что, малых совсем, не подхватывали на руки и под голые пуза сестрицы старшие, те оставались сидеть в подорожниках, пропуская вестников – лихих всадников, босых и бесседельных, и пузыри пускали, смеясь, по пальцам от удовольствия. Подходили и матери, поднимали на руки, утирали им сопли фартуками, отходили, но недалёко тоже. Всем любопытно было.

Глянули из высоких окон терема на переполох.

– Арина Ивановна, княгиньюшка! Никак, Петя там, тебя кличет!

Петькин рыжий жеребец уже пасся внизу сам по себе, а по ступеням застучал его скорый бег.

– Матушка!!! – он сиял.

Гости из Москвы, от воеводы Басманова, внизу покуда сидели, с дороги поправляясь квасом и пирожками.

Приведясь в положенное благочиние стараниями девушек своих, Арина Ивановна, под руку с Марфушею, в сердечном волнении, в подаренном в прошлый раз плате шелковом лазоревом, многоцветами дивно расшитом, к гостям сошла. Фрол Фролович тут уж был, конечно.

Гости поднялись, низко раскланялись, поочерёдно назвались, и, с ладонью на непослушном сердце, Арина Ивановна приказала им располагаться, а дворне – готовить ужин и баню для них, и покои. По обычаю, уговаривала дорогих долгожданных посланников погостить, праздник Троицы Животворящей тут с ними встретить, и они с благодарностью выказывали охоту задержаться, да ссылались на дел множество.

– Ну, читай, ангел мой… – Арина Ивановна велела ясным вечером, Петеньку усадив перед отворенным окном.

– Матушка, а тут одна только грамота, а я видел, Фролу отдавали больше…

– Петя! Что отдавали, то по хозяйству, нас не касаемому. А сие – от батюшки и Феденьки нам с тобою. Читай!

Он знал, что мать уж всё сама прочла сто раз с разом. Но, мечтательность её наблюдая, завидуя всем в их веселье, для него почему-то тягостном, смирился всё же, и развернул свиток добротного пергаминной бумаги. На таком разве церковное что писать…

– «Любезная матушка моя, ныне не спокойно на пути, потому посылаем к тебе людей верных, и тебе покуда не надобно из имения выезжати…» – читал он ещё медленно, длинные слова – и вовсе по складам. Благо, последние послания, братней рукой писаные, почерк имели твёрдый и ровный, разборчивый, не то что прежде.

– Неспокойно… А когда оно спокойно-то было… Читай далее, ангел мой.

– «Наведаться мы думаем вскоре, как только страда приступит, и Государь даст нам дозволение отлучиться на время. Покуда же рубежи наши оборонять должны всемерно», – тут вроде батюшкина рука: "Тоскую я по тебе, Государыня моя, и тебе, и Петру моему желаю здравия и мира, и уповаю свидеться летом нынешним хоть на день, коли в Слободе окажемся", – Петька выждал положенное, уж знал, где мать плакать будет.

Петька прокашлялся для солидности, стараясь голосом батюшке подражать, и продолжал:

–«Из гостинцев сама разреши, что кому надобно, а себе непременно возьми из золотников три бизантина138, и положь под изголовие твоё. То злато чисто, и высоко, как наше по тебе размышление, Государыня. Через то и я с Федею с вами будем». Матушка, о чём это?

– Это о любви, Петенька… Батюшка о нас печётся. Далее читай. А твой золотник вот, возьми, и держи под головою всегда, милый…

Петька принял и ласкал в ладони чуть зеленоватое дивное золото, и тут же придумывать стал, как просверлить в нём дырочку… Чтоб на шею повесить можно было, и не расставаться с подарком.

– Матушка, а почему мы в Москву не едем?

– Поедем, Петенька. Мы тут покуда