батюшке нужны, сам видишь. Имение всё на нас теперь.

– Да уж вижу… А почему он Федьку взял?!

Это было уже на исходе, отворотив башку, со вздохом. Понятно, Федька – старший. Чего тут судить. Но терзался Петька ужасно ещё и тем, что, по рассказам матушкиным, и Фрола, и Марфуши, да и по его самого памяти, Федьку-то в его годы уже как большого всюду брали, и на охоту, и с гостями гулять, и в баню тоже. Но то – с батюшкою было, а ему теперь и погонять в поле толком не с кем, разве с сельскими ребятами. У Федьки хоть был Захар, игры с ним заманчивые, и не было предела тогда Петькиной жгучей им зависти. Его не часто брали. И теперь Плещеевы наезжали к родичам, да старшие все – в Москве, кто где на службе, и сыновей с собой увезли, а те, что остались, карапузы совсем, за мамкины подолы ещё цепляются, а так – одни девки здесь у них, что с девок взять! Вот и приходилось Петьке самому себя занимать, и постоянно приставать к Фролу с затеями. Фролу, понятно, не до забав было, он Петьку учил делу, и строг бывал. Петька на выговоры не обижался, понимал, то – батюшкин наказ, и перед братом рохлей оказаться не хотелось. Тем более, что в этот раз получил он в дар сокровище – полный саадак, самый настоящий, боевой, красного сафьяна, тохтуй и налучие139 – с тиснением богатым, оперение стрел берёзовых белоснежное, а накладки на основе – тёмной кости, точёные и гладкие, и основа оказалась почти в его рост140… Петька едва чувств не лишился от счастья такого. Попробовал лук натянуть, но с непривычки не смог и мгновения удержать, рука слаба оказалась. Наказав себе не отступать, а выучиться стрелять не хуже брата, Петька теперь дождаться не мог завтра, чтоб начать.

Арина Ивановна погладила сына по кудрявой тёмно-русой голове. Понимала его негодование, да что поделать. А сама, меж тем, втайне рада была безмерно, что мал ещё Петенька, и хоть об нём не болит пока что её истомлённое сердце. О том, что далее будет, старалась и не думать вовсе.

– Ничего, время пролетит – моргнуть не успеем. И тебя батюшка призовёт. Все родичи наши служили испокон веку великокняжескому делу, и тебя не минует твой час.

– Да когда уж оно пролетит! Матушка, отпусти меня с мужиками на затон! Надоело в пруду карасей удить, что я, ребятёнок?! Я б тебе щучек наловил, ты бы кулебяк141 напекла… Гостей бы попотчевали, а то таких кулебяк они, поди, и не едали никогда.

– Хитрец! – Арина Ивановна поднялась с тихим вздохом, замечая, как в лукавстве улыбкой становится Петя на Феденьку похож, заглядывая в хвойную свежесть сумерек за раскрытым окном. – Потолкую завтра с Фролом Фролычем. Небось, и гостям отдохнуть захочется, с ними и порыбачишь. Укладываться пора бы нам. Волнений столько сегодня!

Петька кинулся обнять её, получил обычное благословение на сон грядущий, и убежал, зажимая в ладони безантин. Так уж вышло, что остался Пётр Басманов теперь один за хозяина внизу, на мужской половине. С этой зимы обитал в сенях гридницы142 Терентий, из Буслаевых, взятый в дом для услужения всякого, а особенно – Петру Алексеичу в компанию. Малый был на зиму его старше, здоровый и самостоятельный. Обучался теперь грамоте и другим учёным премудростям вместе с ним, а взамен, на правах товарища посвящённого, разделял с Петькой те таинства отроческие, в которые женскому сословию, как вырастает сын из первого семилетия да постриг проходит, мешаться не полагается.

С поклоном вошла Наталья, помочь боярыне на ночь приготовиться. Принесла из сада охапку травы молодой всякой, и полыни обязательно, и принялась привычно и неспешно расставлять зелёные снопики по баклажечкам на окна, а остальное боярыня сама приспосабливала за оклады образные и дверные и оконные наличники.

– Спаси и сохрани, Матушка-Пресветлая Богородица, Совушка-Макоша Всеведущая… – шептала, поправляя свечки и масла в лампадки подливая, Арина Ивановна. Наталья уж привычна была к приговорам и повадкам своей госпожи, всякую весну и осень творящей то, что в миру ведовством называлось.

– Девушки на завтра просятся в берёзки хороводить…

– Ну что же, пусть идут, веселятся. Их праздник! Только уж ты упреди их, Наташа, чтоб от гостей сторожились. Не ровен час, не своё счастие звать примутся. Так ты у меня умница, родная, вот и растолкуй им, чтоб кукушку крестили143 впрямь без чужих глаз, – Арина Ивановна устроила последний пучочек свежей травы-медуницы с молоденькой крапивой в поставце медном у своего изголовья, обернулась к притихшей Наталье, полыхнув тёмным огнём продолговатых зелёных очей своих, за которые её и восхваляли, и опасались… Медуницу не брали обычно – она, сорванная, не проживала пути из лесу до дома, увядала, точно в укор жадному жестокому человеку, её сорвавшему. Но у жены воеводы в тереме высоком жила, и день целый после цвела, точно в забытьи, и после такую медуницу высушивала Арина Ивановна среди крапивных веничков для своих снадобий.

– Чесноку принести назавтра, Арина Ивановна?

– А как же. Конечно, неси. И девушкам скажи вересу прихватить в достатке, как назад пойдут. Знаешь, Натальюшка, всё душе спокойнее, когда по праву делается…

Мягкий порыв вечернего ветра стукнул ставней. Арина Ивановна, начав распускать косы,

подошла к окну на близкий мягкий клик совы, выглянула в сыроватую душистую хвойную тьму, и замерла. Тёмные шелковые пряди пали на дубовый широкий подоконник, улеглись большими кольцами, точно спящие ласковые змеи… Лицо её светилось в лёгкой полутьме яснее рубахи ночной.

– Фрол, ополоумел ты! Куда на ночь?!

– Да что со мной сделается, не блажи, Марья. Пойду гляну, всё ль в покое. Ложись, – заткнув за пояс топор, приказчик вотчины Басмановых отодвинул слегка жену с порога, шапку на бровях поправил, удаляясь в ясную ночь.

Наутро хохот лёгкими воробышками порхал в светлице. Княгиня-матушка дозволила гулянье, да и погодка славная выдалась. Наряжались чуть ли не в приданое, в сарафаны яркие лучшие, повязки свои девичьи вынули праздничные, бисером и жемчугом расшитые, с атласными и шелковыми лопастями, и накосники144, за зиму наготовленные, вплели, гордясь. Да и всё имение кипело новостями и оживлением – гости московские тут не часто бывали.

– И мужики взволновались, чего там, а уж бабьё и подавно! – Фрол усмехнулся, поправляя ус. – Ну а что нам теперь, матушка, делать?

– Да что, Фрол Фролыч, лён надобно порядком выпестовать… Хлеба нынче не видать, говорят. А и как тут угадаешь, твоя правда, что ветер принесёт! Дождь благодатный, или мор чёрный…

– Может, и пришлых в наём принять