да. Но что делать? Силой же водку в горло я никому вливать не буду. Если так пойдет дальше, придется часть земли продать, чтобы усадьбу сохранить. Если производство водки остановится, поместья разорятся.

– Неправда. Под Сончем уже почти год не пьют. И в Лимановой тоже. А поместья почему-то не разорились. – Генрик подавил икоту. Он был зол на Горайского, но характер у модеровского помещика был въедливый и склочный, он вечно искал зацепку. Потому повода ему лучше было не давать – стрелял он метко и из всех дуэлей выходил невредимым. – Кто знает, может, хамы свое восстание готовят? Галилея – это пороховая бочка. Искра вспыхнет, и все вокруг разнесет.

– Три дня назад наши мужики подстрелили Каспера Меркеля, – сообщил Горайский. – Того сопляка, что Брейнлю свой зад подставлял и по его протекции стал бурмистром Пильзна.

– Не может же быть крестьянской революции, – встрял в разговор без спросу Тит Богуш, сын Феликса, мальчик лет десяти. – Мы же все поляки, а значит, братья. А раз братья, значит, все равны, иначе и быть не может. Вот уже пятый месяц по селам ходят наши эмиссары и всем это объясняют.

– Помолчи, когда разговаривают старшие. Тьфу, зачем я тебя в эту школу отправил. Мозги тебе там только загадили. – Пан Феликс покраснел от стыда за сына. Он повернулся к Генрику. – Но и ты тоже хорош, пан брат. Хамы и восстание – как такое придумать мог? Такое бы даже сказочнику Преку в голову не пришло. Как будто ты не знаешь хамов. Для восстания нужно единство, а его между хамами нет. Им бы пожрать, выпить и другим пакость сделать, – вот что им для счастья только и нужно. Давайте поиграем во что-нибудь, вместо того чтобы чепуху молоть. В преферанс.

И так паны играли до вечера. К сумеркам ксёндз Юрчак проиграл Горайскому целых пять флоринов, а потому сидел с кислой миной и не остался на ужин.

Было уже время вечери, когда за окном послышались шум и крики.

– Это Никодим, – оживился Викторин, потому что ему нравился молчаливый меланхолик, в отличие от остальных братьев и зятя. Богуш и Горайский вышли во двор, чтобы поприветствовать прибывшего.

Но это был не Никодим.

Ночь за пределами усадьбы кишела хамами. Хамы появлялись из мрака, лезли из темных углов, вырастали из озимых полей, сверкая глазами и зубами. Их становилось все больше и больше, целые стаи. Крестьяне ждали во тьме, молчаливые и злые, как взбунтовавшиеся овцы, пришедшие растерзать пастухов.

Посреди двора, в круге света, уже стоял хромой Мыхайло с палкой в руке. За его спиной жались всякие дворовые прихвостни с трясущимися портками. Мыхайло спокойным, ледяным голосом спросил:

– Что здесь происходит, мать вашу?

Хамы зашевелились во мраке.

– Здесь ничего вашего нет. Пошли все на хер по домам. Бегом, пока задницы себе не отморозили.

– Задницы мы в поместье отогреем. – Из темноты вышел дерзкий юнец. Викторину он показался знакомым. В одной руке он держал бумагу. В другой – ружье.

– Папу позови. С детьми не разговариваю, – проворчал русин.

– Пасть заткни, урод. Мы здесь от имени Кайзера. С полномочиями.

– С какими, на хрен, полномочиями?

– А такими. – Сташек Шеля поднял ружье и выстрелил. Грохнуло так, будто лопнул рыбий пузырь.

В морозном воздухе запахло порохом. Пан Горайский вздрогнул, прислонился к стене и сложил на груди руки, словно ему скучно или холодно, – мороз и правда кусался, а они все были в легкой одежде и разогреты вином.

А потом хамы с диким ревом ринулись вперед, задавив Мыхайла своей массой. Дворовые вмиг разбежались. Ружье выстрелило еще раз, из оконной рамы прямо у головы Викторина выбило щепки. Генрик, более разумный и закаленный в драках, потащил брата в сени.

– Горайский, шевелись! – рявкнул Генрик зятю.

Однако пан Леопольд Горайский медленно опустился на доски крыльца. Взгляд у него был мутный, из-под сложенных рук сочилась кровь. Ему не было скучно, он просто был мертв.

Паны братья успели захлопнуть и запереть за собой дверь. Кто-то застонал, кажется, кто-то из дворни – трудно было разобрать, потому что голос его превратился в звериный вой. Снаружи теперь раздавался лишь топот, грохот, стук в дверь, бум, бум. Слуги в глубине дома носились туда-сюда, как куры в курятнике, куда пробралась лиса. Визг девок вонзался буравчиком в мозг. Где-то, кажется, в кабинете, зазвенело разбитое окно.

– Бегите, вельможный пан, спасайтесь! – Старый верный лакей Самуил Вата выбежал из комнаты и схватил Викторина за рукав. – В сад, скорее!

– Отец… – крикнул Генрик. – Отца мы не бросим!

Пан Станислав Богуш по-прежнему сидели в гостиной в своем кресле на колесах. Они с усердием расставляли на столе оловянных солдатиков, с которыми Викторин позволял ему играть, пока никто не видит.

– Мы остаемся. Мы ж, мать твою, повстанцы. – Феликс остановился, тяжело дыша, и потянулся за висевшей над камином саблей. Это оружие с изящной чеканкой на рукояти было ужасно сбалансировано, что, впрочем, не имело значения, так как пан Феликс и так не умел фехтовать.

– Вельможный пан, их слишком много, – резонно заметил Вата. – Подумайте о сыновьях.

– Верно, – согласился Генрик. – Феликс, беги с детьми. Предупреди Никодима. Меланхолии закончились, пора действовать.

– Да ты издеваешься! Чтобы Рей опять про меня за спиной слухи распускал, что я трус и голодранец, затесавшийся в его семью?! О, нет! Я ждал это восстание! А уж бить немца или хама – один хрен! Пусть Викторин идет, он что-то раскис на своих водах. И дорогу к Смажовой он знает лучше.

– Быстрее! – подгонял слуга, держа в руках меховые пальто и шубы.

– Я тоже хочу сражаться, пан папенька, – запротестовал Адам, младший сын Феликса, мальчишка не старше четырнадцати лет.

– Иди, сопляк, как тебе отец велит, иначе твою задницу я первой надеру в этом гребаном восстании!

Из кабинета доносились хриплые голоса, хруст и треск крушимой мебели, звон разбитого стекла. Хамы ворвались в усадьбу. Викторин молча накинул толстую шубу и потянул за собой сыновей пана Феликса.

Вместе с Самуилом они выскользнули через заднюю дверь в гостиную и далее в сад. Где-то в мозгу пульсировала мысль, что он трус, что он бросает усадьбу распоясавшимся разбойникам, а вместе с усадьбой и всех, кто ему доверял: братьев, прислугу, беспомощного отца… Хотя, возможно, хамы ограничатся грабежом. Не обидят же они старого человека, и прислуга тоже ведь из крестьян.

Он побежал быстро, чтобы мучившие его мысли остались позади и заблудились в пути.

Сад заканчивался розарием, окруженным лишь низкой изгородью от зайцев и косуль. Розы спали под соломенными укрытиями и