Их разговор, казалось, обладал способностью возобновляться самопроизвольно и продолжался в виде разрозненных замечаний.

– Ум человеческий переполняют серьезнейшие мысли, когда стоишь здесь вот так, – говорил Найт размеренным, спокойным голосом. – Как много порой говорится о смерти! Как много мы сами можем поразмыслить об этом! Мы можем представить, как каждый из тех, кто здесь покоится, как будто вещает: Не по беззакониям нашим сотворил нам, и не по грехам нашим воздал нам[153]. Как там дальше, Эльфрида? Я сейчас думаю о сто втором псалме.

– Да, я его знаю, – пробормотала она и стала цитировать дальше спокойным низким голосом, явно заботясь о том, чтоб ни одно словечко не окрасилось ее эмоциями, достигнув слуха Стефана: – Ибо как высоко небо над землею, так велика милость [Господа] к боящимся Его[154].

– Что ж, – сказал Найт задумчиво. – Давайте покинем их. Такие места, как это, заставляют нас странствовать мыслью до тех пор, пока наше понимание не станет таким огромным, что нашей физической реальности станет не под силу выносить его пропорции. Мы оглядываемся на слабый и бренный ствол, который держит на себе эту роскошную листву, и спрашиваем себя: как это возможно, что этакая громада имеет столь маленькое основание? Должен ли я снова вернуться к моей ежедневной прогулке под этим низким потолком – в человеческое тело, где суетные мысли будут терзать меня? Разве не так?

– Да, – отвечали вместе Стефан и Эльфрида.

– Человеку также свойственно обижаться на то, что такая благодатная широта, каковою обладает любое разумное существо, должна быть заключена в хрупкий ларец человеческого тела. Что еще способно так же ослабить наши намерения о будущем, как мысли обо всем этом?.. Как бы ни было, давайте мы сыграем на более жизнерадостной струне, поскольку нам всем еще предстоит великое множество дел совершить в жизни.

Так Найт задумчиво вещал, обращаясь к молодым людям, не имея ни малейшего представления об искусном обмане, на который они решились по разным причинам, который разобщил сердца, что бились с ним рядом, и о тех сценах, что в былые дни соединяли их, и каждый из этих двоих, и он, и она, чувствовали, что не выигрывают от сравнения со своим задумчивым наставником. Хотя он не обладал такой телесной красотой, как молодой архитектор или дочь священника, Найтовы глубина мышления и честность озаряли его черты благородством, кое даже не зарождалось в тех двоих. Сложно создать такие правила, которые подошли бы обоим полам, поэтому, возможно, такую малосведущую девушку, какой была Эльфрида, едва ли позволительно загружать моральной ответственностью, коей в подобном случае ожидают от мужчины. Кроме того, шарм женщины в некоторой степени зависит от того, обладает ли она тонкостью суждений в вопросах любви. Но если считать, что честность – добродетель сама по себе, то получалось, что Эльфрида, отныне утратив ее, была уже недостаточно хороша для Найта. Что касается Стефана, то, хотя он и действовал обманом, стремясь к достойной цели, в конце концов, он не переставал от этого быть обманщиком; а такая стратегия, какие бы добрые плоды ни венчали ее в случае победы, все-таки редко вызывает к себе восхищение, особенно если стратег терпит неудачу.

В обычной ситуации, будь Найт даже тет-а-тет со Стефаном, он бы едва ли позволил себе намекнуть на свои возможные взаимоотношения с Эльфридой. Но в нынешней обстановке Найт ощутил склонность открыть душу.

– Стефан, – сказал он, – эту леди зовут мисс Суонкорт. Я гощу в доме ее отца, как вы, вероятно, знаете. – Он приблизился к Смиту на несколько шагов и прибавил тихонько: – Я могу также сказать вам, что мы собираемся пожениться.

Как бы тихо ни прозвучали эти слова, Эльфрида услышала их и ожидала ответа от Стефана, забыв, как дышать, в полнейшем молчании, если это можно назвать молчанием, поскольку платье Эльфриды при каждом ударе ее сердца колыхалось и вздымалось волнами, словно жидкость в термометре любви[155], и шелестело, прикасаясь к стене, в ответ тому же сердцебиению. Лучи солнечного света, что достигали ее лица, придавали ему голубоватую бледность по сравнению с лицами тех двоих.

– Я вас поздравляю, – сказал Стефан тихонько и громко прибавил: – Я знаком с мисс Суонкорт… немного. Вы должны помнить, что мой отец является прихожанином мистера Суонкорта.

– Я думал, что ты, возможно, не жил дома с тех пор, как они поселились здесь.

– Несомненно, я никогда не жил дома, начиная с того времени.

– Я знакома с мистером Смитом, – молвила Эльфрида слабым голосом.

– Что ж, мне нет никакого оправдания. Полагаю, будь вы незнакомцами друг для друга, мне следовало бы вас представить, а поскольку вы добрые знакомцы, мне не нужно было так упорно стоять между вами. Но по правде говоря, Смит, в моих глазах вы все еще мальчик, даже теперь.

Казалось, Стефан только в этот миг осознал всю глубину жестокости своего положения. Он не мог сдержать слов, которые слетели у него с языка с неясной горечью:

– Вам следовало сказать, что я в ваших глазах по-прежнему остался деревенщиной, сыном ремесленника, и поэтому неподходящая персона для такого знакомства.

– Ох, нет, нет! Я вовсе не это хотел сказать. – Найт попытался дать свой ответ смеющимся тоном для ушей Эльфриды и серьезным для слуха Стефана, и обе его попытки явно провалились и вылились в сказанные через силу слова, кои никому не понравились. – Что ж, давайте снова выйдем на открытое пространство, а вы особенно молчаливы, мисс Суонкорт. Вы не должны тревожиться о Смите. Мы знаем друг друга на протяжении долгих лет, как я вам говорил.

– Да, вы говорили, – эхом отозвалась она.

– Только подумать, она и словом не обмолвилась о том, что знает меня! – едва слышно пробормотал Смит и с некоторыми угрызениями совести подумал о том, как сильно ее поведение напоминает его собственное, когда он впервые явился к ним в дом на правах незнакомца.