том, чтобы «связать российское руководство обязательствами, которые ему было бы нелегко нарушить», объяснял Горбачев в мемуарах[704].

Некоторые из ельцинского окружения осознавали, что вражда на самом верху разрушает страну. 28 марта, в день московского противостояния между российским парламентом и союзным президентом, Владимир Лукин пришел к Черняеву, которого знал с 1960-х годов. В ту пору они мечтали о реформах, а теперь находились в противоборствующих лагерях. Встреча, как видно, прошла хорошо. Черняев направил Горбачеву записку, в которой говорил, что у Лукина есть план, как «вывести Ельцина за скобки». Умеренные депутаты в российском парламенте, группирующиеся вокруг Лукина, «очень хотели бы скорейшего заключения союзного договора», продолжал Черняев. Георгий Арбатов, человек того же круга «шестидесятников», призвал Ельцина прекратить вражду с Горбачевым и объединиться с реформаторски настроенными членами в руководстве КПСС[705].

«Ельцин готовился к выборам на пост Президента России и был заинтересован, чтобы со стороны Союза, моей, как Президента СССР, была проявлена лояльность», – вспоминал Горбачев[706]. Русский бунтарь также получил отрезвляющий опыт за границей, в Страсбурге, куда он приехал выступить перед парламентской ассамблеей Совета Европы. Многим европейским депутатам, особенно левым, не нравились ельцинские атаки на Горбачева, его риторика. Они видели в Ельцине демагога и опасного сепаратиста, которым двигала жажда власти. Столкнувшись с враждебностью аудитории, Ельцин прервал выступление и покинул Страсбург в раздражении и некотором смятении. Еще один сильный укол его самолюбию ждал в Париже: президент Миттеран не пригласил российского лидера на встречу в Елисейский дворец. «Это был тяжелый удар», – вспоминал спустя годы Ельцин. Его неудачи во Франции контрастировали с новостями о государственном визите Горбачева в Японию и об оказанном ему восторженном приеме в Южной Корее[707].

По возвращении в Москву Ельцин решил отойти от публичной вражды с Горбачевым и начать переговоры. При этом он по-прежнему не доверял советскому лидеру и ожидал от него только худшего. Окружение снабжало Ельцина «информацией» о том, что после подписания Союзного договора Горбачев замышляет ввести президентское правление. «Внутренние источники» уверяли Ельцина, что все республиканские парламенты будут распущены, а исполнительная власть – подчинена центру. Эти утверждения были не совсем беспочвенными, поскольку отражали настроения некоторых деятелей в партии и КГБ[708].

Кроме того, Ельцина раздражали попытки Горбачева настроить против него лидеров национальных автономий внутри РСФСР. Возможностей для этого хватало – на Кавказе, в Чечне и Дагестане местные партийные деятели заигрывали с национализмом и растущими сепаратистскими настроениями. Еще одним крупным анклавом потенциального сепаратизма был Татарстан. В начале 1991-го Минтимер Шаймиев, партийный глава Татарской автономной республики, энергично разыгрывал этнонациональную карту. 16 марта Шаймиев победил на внеочередных выборах и стал президентом Татарстана. Среди его предвыборных тем было обещание забрать у Москвы контроль над нефтеперерабатывающими предприятиями и огромными автомобильными заводами на территории региона. Всего несколькими месяцами ранее Ельцин предложил сторонникам автономии Татарстана, Башкирии и других этнических анклавов в составе РСФСР взять столько суверенитета, сколько они смогут переварить. Но теперь амбиции Шаймиева и его заигрывания с Горбачевым угрожали целостности ельцинского проекта «Россия»[709].

Утром 23 апреля, перед открытием переговоров в Ново-Огарево, Горбачев держался спокойно, но в нем чувствовалось внутреннее напряжение. «Зная взрывной характер Ельцина, не будучи уверенными, что его команда твердо решила идти на сближение, приходилось быть готовыми к любым неожиданностям», – вспоминал Шахназаров. Когда у ворот Ново-Огарево показалась машина с российским лидером, напряжение начало спадать. Встреча происходила за закрытыми дверями, без советников. Во время перерыва Горбачев вышел с посветлевшим лицом. Он велел помощникам напечатать совместное заявление, согласованное на встрече. В тексте осуждались «попытки достигать политических целей путем подстрекательства к гражданскому неповиновению, забастовкам, призывы к свержению существующих законно избранных органов государственной власти». Шахназаров, подготовивший проект заявления, заметил, что Горбачев пошел на принципиальные уступки. Вместо Советского Союза в документе кратко упоминался «Союз». О новости стране и миру сообщили информагентство ТАСС и государственное телевидение. За обедом Ельцин и Горбачев подняли бокалы с шампанским и выпили за здоровье друг друга[710].

Ельцин тоже осознавал, как много уступил Горбачев. «Систему Союзного договора… перевернули с ног на голову», – объяснил его главный политический советник Бурбулис. Теперь республики, а не центр были основными архитекторами будущего добровольного союза. Но старые подозрения сменились новыми: почему Горбачев так легко согласился на столь значительные уступки? Может, это лишь новая хитрость, призванная продлить агонию «тоталитарного центра»?[711] Историк из ельцинского лагеря позже назвал Новоогаревское соглашение «очень сильным политическим шагом Горбачева». По его словам, советский лидер использовал договоренность с Ельциным как защиту от партийных консерваторов на Пленуме КПСС, который открывался на следующий день[712]. Но существовала ли в действительности нужда в такой защите и такой политической ценой? Партийным консерваторам некуда было деваться. Самые энергичные из них, Олег Шенин и секретарь Ленинградского обкома КПСС Борис Гидаспов, с нетерпением ждали очередного пленума, чтобы (в который раз!) устроить генсеку разнос. Но для полноценного мятежа у них не было ни программы, ни риторики, ни достаточной воли к власти[713]. Совместное заявление в Ново-Огарево застало их врасплох. «Что же вы, братцы, сделали? Отдали власть, а с нею Союз», – упрекнул Шахназарова один из членов Политбюро на Пленуме[714].

Горбачев начал Пленум с предостережения: он сказал, что хочет избежать открытого конфликта между консерваторами и демократическими экстремистами. Такое столкновение означало бы конец мирного конституционного процесса, скатывание страны к анархии и бунту, а в конечном итоге – к «настоящей диктатуре». Критики-консерваторы ожидаемо разразились шквалом обвинений. Секретари ЦК, поголовно протеже Горбачева, невозмутимо слушали, как один оратор за другим осыпали генсека оскорблениями. Затем пришла очередь Горбачева всех удивить. Он объявил, что готов уйти с поста генерального секретаря. Этот демонстративный жест в духе царя Ивана Грозного обезоружил сторонников жесткой линии. Словно по волшебству, разгневанные партийные тяжеловесы превратились в послушных и преданных подданных. В обстановке всеобщего смятения президент Казахстана Назарбаев, член Политбюро и участник Новоогаревских переговоров, сыграл роль посредника: Горбачев согласился остаться генсеком[715].

Через несколько дней после Новоогаревского заявления Шахназаров сказал британскому послу Родрику Брейтвейту, что теперь все зависит от поведения Ельцина – он еще может загнать Горбачева в угол. С консерваторами далеко не покончено. Лучше бы Горбачев расколол партию, сетовал Шахназаров. Британский дипломат заметил, что помощник Горбачева не исключил возможности военного переворота: «Это первый человек на такой должности, от кого я слышал подобное». Спустя несколько часов Брейтвейт встретился с лидером российской коммунистической партии Иваном Полозковым. Тот одновременно нападал и защищался, утверждая, что Ельцину никак не победить на президентских выборах. «Даже если Ельцина изберут, у