сюжетный итог С. Г. Бочаров: «На его свершившийся сюжет мы можем посмотреть как на свершившуюся возможность, которая не исчерпывает всей реальности. Герои больше своей судьбы, и не сбывшееся между ними — это тоже какая-то особая и ценная реальность. И это несбывшееся тоже входит в смысловой итог романа. Оно присутствует здесь как особая тема, как прерывистая „другая линия“…»[214]. И еще важное заключение: «Реальность, включающая в себя богатство возможностей — как иного хода действия и судьбы героев, так и возможностей будущего романа, литературного развития, — вот что такое „Евгений Онегин“» (с. 42).

Логика сторонников перерасчета онегинского календаря (нет события как факта — нет проблемы) — не пушкинская логика. Об этом можно судить, опираясь на непосредственные мысли поэта. В «Путешествие в Арзрум» Пушкин включает размышление, которое чем необычнее, тем интереснее: «Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерской ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в „Московском телеграфе“. Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос». Скажем так, что поэт выдвигает очень трудную проблему. Возникают вопросы. Оставляет ли поэт весьма нелегкую задачу на перспективу — новым поколениям художников или опирается на свой уже опробованный опыт? Как угадать непроявленные способности человека? И это тогда, когда и явленные способности далеко не всегда находят признание! Но таков максималистский принцип поэта, яркое проявление его гуманизма, если угодно — плохо воспринимаемый потомками урок.

Для Пушкина и необычное предстает закономерным. Здесь налицо закрепление перехода от юношеского романтического историзма (с интересом только к признанным историческим личностям) к реалистическому историзму, с определением общественного потенциала любого человека. В «Путешествии в Арзрум» Пушкин доводит эту позицию до предельного заострения, призывая оценивать даже нереализованный потенциал личности.

А сам поэт уже продемонстрировал и художественный образец решения подобной проблемы, когда, расставаясь с погибшим Ленским, начертал два резко контрастных варианта гипотетической судьбы героя, «героический» и «обыкновенный». Такой подход возводится в принцип.

«Героический» вариант даже вызывает сомнения: не слишком ли много выдано Ленскому? И к чему гадания, которые заведомо, по смерти героя, пройдут впустую? Но любопытству поэта пределов не поставлено, ему интересно даже несбыточное, если оно помогает понять сущее. И тут возникают попутные вопросы: а Пушкину — все равно, какой выбор сделает читатель? А у него самого есть свой выбор?

Потянем за тоненькую ниточку… Строфа с героическим вариантом судьбы Ленского трижды включает выражение «быть может». Контрастная строфа начинается: «А может быть и то…» По смыслу, по модальности оба суждения совершенно одинаковы (высказываются лишь умозрительные предположения; в случае с Ленским только таковые уместны), но в первом случае фраза — вводные слова, т. е. не член предложения. Во втором случае та же фраза переводится в сказуемое, т. е. в главный член предложения: по смыслу — то же самое, теми же словами, но по форме — много крепче. Не подсказка ли тут о выборе поэта?

Размышление о гипотетической судьбе Ленского рикошетом задевает заглавного героя пушкинского романа, а он, бывший друг и — увы — невольный убийца, продолжает жить, его-то судьба предполагает жизненное продолжение: каково оно? Именно онегинское, не копирующее вариантов незадачливого друга?

В размышлениях о Ленском есть пропущенная строфа, в печатном тексте обозначенная только цифрой-XXXVIII. Копия строфы (без двух последних строк) сохранилась, «героический» вариант судьбы героя здесь прописан конкретнее:

Он совершить мог грозный путь,

Дабы последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев,

Как наш Кутузов иль Нельсон,

Иль в ссылке, как Наполеон,

Иль быть повешен, как Рылеев.

Знаменитые имена соединены попарно: иноземное с отечественным. Почему-то не обращалось внимание на то, что знаменитости попарно образуют контрастные группы: победителей и побежденных. Но даже и для пары победителей строка «В виду торжественных трофеев» звучит с горькой иронией: героям-то лицезреть трофеи не довелось — русский фельдмаршал скончался после изгнания врага с полей Отечества, английский адмирал пал в сражении, доставившем стране блестящую победу. Знаменитыми могут стать и побежденные. Наполеон отмечен не за успехи полководца, а за страдания ссыльного (как и в оде поэта на смерть опального императора), что и дает возможность поставить ему в пару русского страдальца, «не славой, участью» не только равного, но и превзошедшего знаменитого корсиканца. И эта строфа адресована вниманию потомков! И снова на уме годы 1812 и 1825! А ведь это и новый экивок в Сибирь! И во всех ассоциациях неизменна печаль.

На удивление активный декабристский фон финала романа, выраженный не только намеками, но и прямым текстом, не может быть безотносительным к судьбе Онегина. Фиксация духовной близости пушкинского героя к декабристам ничего не прибавит и не убавит к пониманию движения декабристов. Внимание к потенциальным возможностям заглавного лица позволяет шире и глубже понять его натуру, дает возможность увидеть его причастным к околодекабристскому кругу.

Мы видели, что, представив контрастные варианты возможных путей жизни Ленского, Пушкин тонко обозначил и свой выбор. А, может быть, найдется вполне явственная пушкинская подсказка и относительно гипотетической судьбы Онегина (или даже наметка пушкинского решения этой проблемы)? Пушкин воспользовался преимуществами выбора своей повествовательной манеры. Легко было фантазировать насчет гипотетической судьбы Ленского, просто аналогиями со знаменитостями; все это относилось в неопределенное будущее, а там мало ли какой билет выдаст судьба. Судьба Онегина проецировалась на реальное историческое время. А тут поэт воспользовался выгодной для себя ситуацией: фигуру героя 1825 года он дорисовывал в 1830–1831 годах и фактически проецировал будущее героя на реально наблюдаемое настоящее поэта.

Пушкинский вариант прогноза судьбы героя

У нас есть возможность оценить очень важный фрагмент романа: вопреки всем обыкновениям, уже после примечаний (непременном знаке конца!), в печатный текст романа добавляются «Отрывки из путешествия Онегина».

Путешествие Онегина в советское время чаще всего трактовалось как плодотворное для героя: здесь усматривали основу его духовного возрождения. Такое заключение выводилось умозрительно, желательное выдавалось за реальное.

Онегин (совсем недавно) обрел, казалось бы, устойчивую жизненную позицию: «вольность и покой» заменой счастью. Но убийство друга лишило его покоя, и вольность выродилась в идейно-эмоциональную противоположность, стала «постылой свободой». Но ведь перед нами прямая попытка героя поправить случившийся душевный дискомфорт!

В начале восьмой главы, возвращаясь к Онегину после трехлетнего отсутствия его в повествовании, Пушкин сдержан и даже ироничен:

Убив на поединке друга,

Дожив без цели, без трудов

До двадцати шести годов,