Надо полагать, они были значительными. Судя по упоминавшемуся письму А. И. Тургенева, глава «Странствие» вбирала материал, ныне печатаемый под названием десятой главы: «Александр Пушкин не мог издать одной части своего Онегина, где он описывает путешествие его по России, возмущение 1825 г. и упоминает, между прочим, и о тебе».

Наиболее решительную гипотезу о заключительной стадии работы Пушкина над финалом романа выдвинул И. М. Дьяконов[202], — что десятой главы как таковой не существовало: материалом для нее послужила нецензурная часть главы восьмой. Эта гипотеза представляется резонной.

Дело в том, что все имеющиеся сведения о восьмой и десятой главах перекрывают друг друга. Сообщение Вяземского — по широте материала — не выходит за пределы сохранившейся пушкинской криптограммы (мы располагаем только фрагментами строф, тогда как Вяземскому довелось выслушать их в полном виде). Сообщение Тургенева отчетливо связывает материал криптограммы с путешествием Онегина. При этом выражение «возмущение 1825 г.» совершенно не обязательно понимать как сюжетное повествование о событиях 14 декабря; оно вполне может быть отнесено к той авторской хронике, которую и цитирует мемуарист, тем более что рассуждение о царствовании «плешивого щеголя» хронологически вполне увязывается с временем путешествия Онегина.

Писалась ли десятая глава специально или (вернее) представляла собой заготовки на основе фрагментов «Странствия» — очевидно, что работа далеко не пошла, была остановлена вначале. При всем том можно решительно утверждать: в Болдине у Пушкина не было ни малейшей надобности сжигать какие-то онегинские материалы как знак поворота в творческой истории романа. В конце октября — начале ноября в душе поэта вновь затеплилась надежда на освобождение сибирских узников. Толчком к этому послужил приезд царя в холерную Москву. 5 ноября Пушкин пишет Вяземскому: «Каков государь? молодец! того и гляди, что наших каторжников простит — дай бог ему здоровье» (Х, 246).

В те же дни Пушкин посылает Погодину для анонимного напечатания стихотворение «Герой». Для нас, потомков, стихотворение интересно прежде всего философским содержанием, размышлением поэта на вечную тему, что есть истина. Историк не может пренебрегать прагматической целью, во имя которой поэт писал и оперативно напечатал «Героя». Стихотворение сопровождено пометой: «29 сентября 1830 Москва». Это дата приезда царя в перепуганную эпидемией белокаменную. В стихотворении Друг и Поэт ведут разговор о Наполеоне, было ли у него сердце. Однако для Пушкина главный и животрепещущий вопрос: есть ли сердце у Николая? Приездом царя в холерную Москву вроде бы дано подтверждение, что у него есть сердце, но подтверждение недостаточное: оно радует, вселяет надежду — и томит ожиданием. Простит царь каторжников — вот прямое доказательство, что есть сердце, и быть царю героем. Без сердца он не герой — тиран. Стихотворение разомкнуто в перспективу; произведение опубликованное, оно оборвано на осколке фразы, потому что жизнь еще не дает ответа на томящий вопрос.

Надежда Пушкина на освобождение каторжников не угасает в нем до конца жизни. Рубеж октября и ноября 1830 года — активный всплеск этой надежды. Но ведь амнистия влекла бы за собой снятие запрета с декабристской темы или хотя бы ограничение запрета. Для «Онегина» это было бы так кстати!

Таким образом, 19 октября 1830 года у Пушкина не было ни повода, ни оснований для сожжения десятой главы. Пожалуй, в этот момент у него даже не было и определенного намерения писать такую главу. Именно в 1831 году для сожжения были и основания, и даже повод.

Разумеется, по-прежнему трудно сказать, какие бумаги в день лицейской годовщины сжег поэт. Может быть, всего лишь ту рукопись, которую он предоставлял на просмотр царю. Может, вместе с ней и еще какие-нибудь материалы. (Возможно, Пушкин не захотел хранить эту «десятую главу». Сохранил бы — потомки стали бы ее печатать, а этот текст создавался как конъюнктурный, не соответствуя авторской позиции). Неизвестно, когда была составлена криптограмма так называемой десятой главы; судя по всему вскоре, но позже: А. И. Тургеневу в декабре 1831 года читались фрагменты главы «Странствие» с включением зашифрованных строф… Сохраним за пушкинской записью ее символическое значение: она означает принятие Пушкиным окончательного решения о составе романа и отказ от его продолжения, равно как и от варианта «не для печати».

Гипотезу о том, что пушкинская запись относится к 1831 году, высказывал А. И. Гербстман[203], но лишь в форме беглой, попутной заметки; гипотеза осталась самоцельной, без концептуальных выводов: опубликованная в периферийной печати, она осталась незамеченной. Показательно, что к логически обоснованному выводу исследователя привело основательное изучение истории публикации финала романа.

Предложим и ответ на вопрос, почему памятная запись сделана на странице прошлогодней рукописи. В 20-е годы Пушкин не вел дневника (соответственно, для того не было и особой тетради); но он оставлял для себя памятные записи, рассеянные по его рукописям. Запись о сожжении сделана на черновике «Метели». Но «Повести Белкина» готовились к изданию летом 1831 года; книга еще не вышла в свет; почему не допустить, что рукописи еще оставались под рукой поэта?

* * *

Итак, финал «Евгения Онегина» носит последовательно декабристский характер. Пушкин сделал несколько шагов к ограничению замысла, первоначально включавшего непосредственную картину движения. Этот вариант отклонен именно на стадии доработки замысла. В процессе работы над завершением романа Пушкин создал открыто декабристский финал — уже не в форме включения в сюжет картины движения, но в форме авторской оценки выдающегося события современной поэту истории: следы этой работы зафиксированы в дошедшей до нас криптограмме (или ее части). Дальнейшее зависело от обстоятельств и обстановки. Пушкин надеялся на смягчение политического климата, на амнистию каторжникам. Он питал иллюзии в отношении царя — и был трезвым мыслителем, не позволял иллюзиям восторжествовать над реальным восприятием людей и фактов. Отсюда колебания в выборе финала. Пушкин предусматривал даже возможность двойной концовки — для печати и не для печати. В этом он, поэт-мудрец, даже не ошибся в сути, хотя и не угадал деталей: обстановка оказалась более суровой; «не для печати» стала «совсем готовая в печать» глава «Странствие». Все-таки это лишь факты творческой истории романа, не больше. Художник сделал выбор, отказался от варианта «не для печати» — и дал читателю законченный текст произведения. Он выполнен не без оглядки на цензуру, но поэт сделал не только все возможное, но даже и невозможное, чтобы игнорировать цензуру, чтобы суметь обойти «удельную» цензуру. Если бы Пушкина не удовлетворял этот вариант, он не спешил бы с публикацией концовки: «Годунова» он предпочел четыре года держать под спудом, ожидая лучших времен (или удобной ситуации), но не стал переделывать текст в неприемлемом для себя духе. «Медного всадника» Пушкин очень хотел видеть