Без службы, без жены, без дел,

Ничем заняться не умел.

Получается, что и в путешествие он отправился «от делать нечего». Значит, и толкового результата ждать не приходится. Только давайте учитывать, что в восьмой главе и без того слишком много острого для подозрительного глаза; зачем уточнения, усугубляющие опасность? В сохранившихся строфах «Путешествия» об этом сказано иначе:

Наскуча или слыть Мельмотом

Иль маской щеголять иной,

Проснулся раз он патриотом

Дождливой, скучною порой.

Россия, господа, мгновенно

Ему понравилась отменно,

И решено. Уж он влюблен,

Уж Русью только бредит он,

Уж он Европу ненавидит

С ее политикой сухой,

С ее развратной суетой.

Онегин едет; он увидит

Святую Русь: ее поля,

Пустыни, грады и моря.

К такой строфе какая цензура могла бы предъявить претензии? К ней самой — так. А в контексте?

Онегина повела в путешествие цель великая! Он сам отрешается или пытается отрешиться от духовной спячки: «Проснулся раз он патриотом». Вот когда — в духовном плане — пересеклась жизнь Онегина с Отечественной войной, да и другими подвигами Отечества. Героя повело в путешествие не безделье, а желание увидеть «святую Русь»! Если бы вернулся окрепшим патриотом, цензура какой угодно власти против этого не возражала бы. Онегин насмотрелся иного… Не все благополучно на родных просторах!

«…Маршрут, выбранный Онегиным, не случаен и примечателен. В нем ясно видна цель, просматривается определенный умысел. Это путешествие по „горячим точкам“ русской истории, по ее героическим страницам, продиктованное желанием увидеть собственными глазами современное состояние России и оценить ее перспективы»[215]. Особенно это заметно в начале путешествия: Великий Новгород, символ вольнолюбия, Москва, не склонившая гордой головы перед «нетерпеливым героем», Нижний Новгород, поднимавший народное ополчение во спасение отечества, разинские Волга и Астрахань. Современные картины этих знаменитых мест подаются с контрастным эмоциональным знаком. Великий Новгород: мятежный колокол давно утих. Москва, развенчавшая Наполеона[216]: в Английском клобе Онегин слышит «о кашах пренья», молва «его шпионом именует», «производит в женихи» (только этого ему и недоставало). Нижний Новгород, вотчина Минина: меркантильный дух. Волга: Разин жив в песнях бурлаков, да поют-то про удалого атамана рабы, тянущие судно, поют «унывным голосом». В разинской Астрахани Онегин пытается углубиться «в воспоминанья прошлых дней», но… атакован совсем иной ватагой — тучей нахальных комаров и спасается бегством. Итак, все картины эмоционально однозначны.

В том-то и дело, что патриотические чувства отнюдь не укрепляются в Онегине во время путешествия, а как раз подпадают под сокрушающий удар! Порыв героя не только не подкрепляется, но буквально парализуется общественной пассивностью. Онегин надломлен изнутри, психологически, но наблюдаемые обстоятельства не исцеляют, но усугубляют его душевный дискомфорт. Познавательное значение путешествия огромно: герой имеет возможность заключить, что жизнь в исторически активных местах России переменилась — и к худшему: на местах былого величия торжествующе разрастается пошлость. Вот почему роману понадобился дисгармоничный довесок в виде отрывков из путешествия.

Краткую эмоциональную вспышку в герое вызвала-таки экзотика Кавказа, что было помечено черновой строкой: «Онегин тронут в первый раз». Только ведь не любоваться пейзажами отправился Онегин: ему смысл жизни очередной раз понадобилось скорректировать. Виноват ли он, что жизнь обделила его на вдохновляющие впечатления? На невосприимчивость героя сетовать не приходится: он объективно угодил на темную полоску жизни (призывов «Живи на яркой стороне» не дождался).

Подавленным выглядит Онегин и в единственной строфе, подробно передающей его состояние в эпизоде на целебных кавказских водах:

Онегин взором сожаленья

Глядит на дымные струи

И мыслит, грустью отуманен:

Зачем я пулей в грудь не ранен?

Зачем не хилый я старик,

Как этот бедный откупщик?

Зачем, как тульский заседатель,

Я не лежу в параличе?

Зачем не чувствую в плече

Хоть ревматизма? — ах, создатель!

Я молод, жизнь во мне крепка;

Чего мне ждать? тоска, тоска!..

В этом внутреннем монологе Онегина заметна даже нотка ревности; видимые всем и вызывающие сочувствие страдания ранения, или старости, или паралича, или хотя бы ревматизма уступают его «непризнанным мученьям», хотя он еще только на пороге зрелых лет (по внутреннему ощущению «молод», в отличие от преждевременной старости души, одолевавшей его в цвете молодости) и внешне здоров. Нет оснований видеть героя открытым к сочувствию народной жизни: Онегин слишком замкнут в собственных страданиях, чтобы обращать внимание, кроме ревнивого, на чужие.

Путешествие Онегина заканчивается в Одессе посещением поэта. К невским берегам отправляется герой «очень охлажденный, / И тем, что видел, насыщенный…» («охлажденный», не воспламененный).

В восьмой главе итог путешествия подан иронично:

И начал странствия без цели,

Доступный чувству одному;

И путешествия ему,

Как всё на свете, надоели…

Непосредственное описание дает иную мотивировку: в путешествие Онегина повела именно цель, цель высокая, гражданская, патриотическая. Результат противоположный? Но в том повинен не герой, не его слепота, а покривившаяся жизнь; в оценке ее Онегин (в подаче Пушкина!) объективен. И не пресыщенность, а покрепче — отвращение в итоге.

Когда поэт обращается к «дорисовке» героя, он после долгого отсутствия в свете приводит его на светский раут. Следует серия предположений — ответов на вопрос: «Чем ныне явится?» Перечень странный. Суждения об Онегине в основном недоброжелательные, потому и зачеркнуты встречным авторским вопросом: «Зачем же так неблагосклонно / Вы отзываетесь о нем?» Но в перечень включены и определения (патриот, Гарольд), которые ранее встречались в авторской речи. Развернутое пушкинское заступничество за героя заканчивается утверждением:

Предметом став суждений шумных,

Несносно (согласитесь в том)

Среди людей благоразумных

Прослыть притворным чудаком,

Или печальным сумасбродом

Иль сатаническим уродом,

Иль даже Демоном моим.

«Среди людей благоразумных» (!) Онегину тоже предлагается быть таковым. Трудно прогнозировать грядущую судьбу героя, но с полной уверенностью можно исключить вариант этакого благоразумия.

Из негативного перечня повторены (типологически) и даже усилены самые терпкие определения, причем обрушена вся адская субординация: после подобия Сатаны (это вроде бы низшая точка падения) — с неожиданным усилением «даже Демоном моим». Опять в чужие голоса внезапно врывается личное, выстраданное признание: где ж ему еще и быть, как не в завершении перечня (в такой логике понятно и усиление, на первый взгляд странное).

Попробуем понять особенности перечня, когда чужое вбирает исповедально пронзительное