Онегин вновь часы считает,

Вновь не дождется дню конца.

Но десять бьет; он выезжает,

Он полетел, он у крыльца,

Он с трепетом к княгине входит;

Татьяну он одну находит,

И вместе несколько минут

Они сидят. Слова нейдут

Из уст Онегина. Угрюмый,

Неловкий, он едва, едва

Ей отвечает. Голова

Его полна упрямой думой.

Состояние Онегина здесь великолепно передано самим ритмическим движением строфы. Замедленное первое двустишие. Затем стремительность; энергия подчеркнута лаконизмом фраз: только повторяющееся местоимение-подлежащее — и глагол действия (потом даже и с пропуском его): он выезжает — он полетел — он у крыльца. Потом снова с замедлением: «Он с трепетом к княгине входит…» И — резкий слом ритма. Обилие переносов затрудняет речь и гармонирует с драматизмом содержания строфы. Этот угрюмый и неловкий Онегин разительно отличается от гения в науке страсти нежной. А с каким упорством, темпераментом, страстью он преследует Татьяну! Вот строки из строфы беловой рукописи, опущенной в печатном тексте: «За ней он гонится, как тень. / Куда его девалась лень». Поведение Онегина весьма различно в зависимости от того, видит он перед собой цель или она отсутствует.

Эту психологическую особенность Онегина (только по двум главам!) почувствовал Веневитинов: «…Для такого характера все решают обстоятельства. Если они пробудят в Онегине сильные чувства, мы не удивимся: он способен быть минутным энтузиастом и повиноваться порывам души. Если жизнь его будет без приключения, он проживет спокойно, рассуждая умно, а действуя лениво»[210].

Есть необходимость различать темперамент, натуру — и состояние Онегина, увлеченность, настроение. Приступая к изображению последнего испытания героя, поэт ставит вопрос:

«Что шевельнулось в глубине / Души холодной и ленивой?» Что и говорить, замечание важное: душа Онегина — «холодная и ленивая»! Но в ней может что-то «шевельнуться» — и герой становится иным! Взлеты и падения в судьбе Онегина связаны прежде всего с внешними обстоятельствами и вызваны ими, но они необходимо опираются на психологические особенности личности. Деятельность и праздность, чередуясь, свойственны Онегину. Но первое функционально, а второе фундаментально. Из этого — не в пользу героя — соотношения можно вывести некоторое следствие. Противоречия натуры Онегина чреваты драматическим результатом: он остается пассивным в тот момент, когда обстоятельства требуют действия. Но осознавать такое состояние героя доведенным до обреченности нет оснований.

Видимо, условие — обретет ли Онегин цель высокую, гражданскую или она окажется недосягаемой для него — и станет решающим на гипотетическом этапе духовной эволюции героя. Но этот важнейший вопрос навсегда оставлен открытым. Утвердительный ответ не исключается, но не гарантируется. Что из того? Сама возможность поставить данный вопрос — задача увлекательная, рождающая чувство признательности поэту за его великолепное понимание души человеческой и умение легким штрихом обозначить «бездну пространства» этой души.

Есть ли надобность задаваться вопросом: «Что сталось с Онегиным потом?»

Мы вышли на интересную проблему, которая имеет набор конкретных толкований, но нуждается и в принципиальном решении: надо или не надо таковую проблему ставить? Категорично как о факте, но неодобрительно высказывался Ю. М. Лотман: «…Вся история читательского (и исследовательского) осмысления произведения Пушкина, в значительной мере, сводится к додумыванию „конца“ романа. Без этого наше воображение просто не в силах примириться с романом»[211]. Вполне закономерным воспринимает такой подход С. Г. Бочаров: «Произведение, до наших дней „завершаемое“ активностью читателей, это „Евгений Онегин“»[212]. Исследователь уточняет: «Несомненно, не внешняя незавершенность „Онегина“, которой нет, а внутренняя его структура провоцирует на эту работу воображения» (с. 19).

В советские годы роман «дописывали» особенно старательно, поскольку это давало возможность подключить декабристскую тему (с опорой на не реализованное). Ныне с не меньшим старанием эту тему обходят. В. С. Непомнящий, увы, руководствуется двойной бухгалтерией. Фразу поэта из предисловия к первой главе о том, что «большое стихотворение», «вероятно, не будет окончено», исследователь считает «достаточным основанием для того, чтобы исключить из научного рассмотрения домыслы относительно того, „как должен был окончиться роман“, о дальнейшей судьбе героя и пр.»[213]. Но это — категорический заслон для постановки декабристской темы. Зато исследователь ничуть не избегает предположений, которые его по смыслу устраивают; он даже считает обязательным заполнять «пустоты», которые якобы специально для этого оставляет поэт. В. С. Непомнящий в частности проецирует на Онегина, без какой-либо альтернативы, то, что поэт представлял как «обыкновенный» вариант гипотетического пути Ленского: «То, что в шестой главе сказано о мертвом Ленском, — „А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел… Пил, ел, скучал, толстел, хирел…“ — ведь все это можно <?> отнести к живому Онегину.

У него „обыкновенный удел“ — пить, есть, скучать, хиреть в хандре, ждать смерти — и самому сеять смерть: ведь это не безобидный онегинский дядя, это — кипящая „в действии пустом“ и склонная выплескиваться через край „великая праздная сила“, если говорить словами Достоевского…» (с. 159–160). Безрадостная перспектива. Но исследователь игнорирует, во-первых, пушкинское отношение к Онегину как к приятелю, во-вторых, пушкинское же изображение двух персонажей как людей контрастных, фактически антиподов (в силу чего Онегин просто психологически не мог копировать Ленского). Опять же пошловатый тон в изображении смерти вполне уместен в сатирическом умозрительном рассуждении, но совершенно не приемлем в применении к «живому» персонажу (который отнюдь не одних насмешек заслуживает).

В жизни (= в сюжете) дело может решить подвернувшийся случай, а случай невозможно предусмотреть. По этой причине анализ вариантов оказывается важнее предстоящего выбора. На мой взгляд, в решении этой проблемы на первый план выходит оценка альтернатив.

Именно альтернативно в будущее Онегина пытался заглянуть еще Белинский: «Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного с человеческим достоинством страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мертвую, холодную апатию?» Это замечательно точная постановка проблемы, но есть возможность заменить подцензурные намеки критика прямой характеристикой, а также задействовать понятие, появившееся позже: «воскресший» духовно Онегин — это декабрист, убитый безотрадной тоской Онегин — «лишний человек». Белинский внешне отказался отвечать на свои вопросы, но фактически сделал вполне внятный выбор: «Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца? Довольно и этого знать, чтоб не захотелось больше ничего знать…» (VII, 469).

Очень верно оценил движение романа и его