личное. Начнем с художественного компонента. Ряд исследователей (В. В. Набоков, М. Л. Нольман, особенно тщательно Ю. Н. Чумаков) отметили художественную закругленность романа в стихах, когда в финале повествования (а завершают роман «Отрывки из путешествия Онегина») перекидывается эмоциональный мостик к его началу, к Кишиневу и Одессе, к Черному морю. Но адекватно важен и содержательный компонент. Начальный портрет Онегина вбирает в себя преждевременную старость души, состояние, ведомое Пушкину изнутри. Разочарования путешествия в финале (композиционно даже после основного текста) отбрасывают героя к ситуации «Демона», манифеста Пушкина периода начала работы над романом. Отсылку к «Демону» в «дорисовке» Онегина отметил Н. М. Фортунатов: «Быть в таком состоянии — значит нести тяжкий крест душевной депрессии, разрушающей личность»[217]. В заметке «О стихотворении „Демон“» Пушкин посчитал закономерным, что «мало-помалу вечные противуречия существенности» рождают в человеке сомнения.

Положение героя тяжелее тяжелого. «Притворный чудак» — это несправедливое чужое мнение, но оно существует и потому автором упоминается: оно добавляет горечи самосознанию героя. Мой Демон — это авторская оценка. У героя нет никакого желания быть таковым, но это реальность, результат давления жизни.

Надо полагать, выход из типовой ситуации кризиса индивидуален, зависит от крепости характера. В свое время Пушкин преодолел искушения Демона. У Онегина меньше шансов выстоять перед агрессией искусителя (у него сейчас нет опоры). Но этот вопрос остается открытым: как измерить неявленный потенциал души?

Не поддадимся соблазну злорадствовать над героем, против которого обернулись все обстоятельства. Напротив, будем благодарны ему: именно такой герой помог поэту разглядеть очень важное жизненное явление и художественно его воплотить.

На календаре героев еще преддекабрьское время, но Пушкин дорисовывает Онегина уже в конце 20-х — начале 30-х годов. Задним числом поэт резче расставляет акценты, показывая общественное равнодушие как косность, противостоящую энтузиазму горстки благородных людей, вознамерившихся преобразовать Россию. Но это не анахронизм; совсем ни к чему ломать онегинский календарь, чтобы увидеть в герое тип, более четко проявленный после 14 декабря.

Пушкин мудро разглядел противоречия своей, только что оставленной позади эпохи. Неоцененный мировоззренческий урок поэта состоит в том, что любой, без исключения, момент исторического развития, взятый на выбор, нельзя красить одним цветом. В любой момент идет борьба нового со старым. Разумеется, условия бывают разные, они благоприятствуют тем или другим устремлениям; эти условия придают эпохе свой колорит, но никогда не исчерпывают оттенков жизни. Россия косная существовала и в эпоху декабристов: одних она устраивала, других подавляла, в декабристах же рождала благородный протест и жажду борьбы за обновление родины. Александр неплохо начинал («Он взял Париж, он основал Лицей»), да кончил Священным союзом и аракчеевщиной. Аракчеевской реакции противостояло широкое общественное движение, но наберется и немало акций, разрозненных, менее сплоченных и организованных, но по-своему героичных, противостоявших николаевской реакции, мрак которой сгустился. Между двумя соседними эпохами, как видим, можно отметить черты сходства и в их плюсах, и в их минусах, но черты сходства не мешают воспринимать эти эпохи контрастными: меняется общественный тонус, иначе расставляются акценты. На формирование личности Онегина в александровскую эпоху оказывает влияние не главная тенденция, а ее побочные тенденции. Это хуже для репутации героя, но это реальность.

Уместно предположить, что отнюдь не одна цензура повинна в том, что Онегин не показан в стане декабристов. Художник, обдумывая финал романа, хронологически оптимально завершил повествование в канун восстания. Судьба героя оставлена открытой! Допустимо думать, что поэт отказался бы от изображения декабристской судьбы героя — по своему решению, не под давлением цензуры. Такая версия, за отсутствием прямых авторских свидетельств, только гипотетична: может быть, слишком резким оказывался разрыв между начальным «бытовым» Онегиным и Онегиным — героем истории, может быть, поэт проницательно угадал потенциальную важность намечавшегося типа для последующей эпохи и не преминул воспользоваться (с поразительной оперативностью!) открывшейся возможностью (тем более что нашел другие пути для реализации декабристской темы — в печатном тексте романа, посредством авторских размышлений в связи с «декабристским» звеном своего автопортрета). Наверное, не совсем надо отбрасывать и цензурные опасения. Авторское решение прочитывается отчетливо: публикуемые «Отрывки из путешествия Онегина» лейтмотивом «тоска!» пророчат герою губительную апатию. И любопытно: хронологически путешествие предшествует его новой встрече с Татьяной, а композиционно размещается на месте эпилога! Путешествие и фактически более относится к гипотетическому варианту судьбы Онегина, к вопросу, что станется с ним «потом».

Потенциальная близость героя к типу «лишних людей» не должна служить препятствием для размышления о степени близости Онегина к декабристам. Цель таких размышлений, подчеркну еще раз, — не в том, чтобы вычислить процент вероятности участия Онегина в декабристском восстании (практически этот вариант маловероятен), но в том, чтобы лучше понять героя, оценить даже и нереализованные возможности его души. Задача небесполезная, поскольку отвечает пушкинской установке; в итоге мы обязаны понять героя как исторического человека, а это и означает взвесить его на декабристских весах. Совсем не требуется подгонка под утвердительный ответ. Отрицательный (или условный) ответ — тоже результат, и это повод для постановки новых вопросов: почему человек с незаурядными способностями обречен на положение «умной ненужности».

А может быть, натяжка уже в том, что для понимания Онегина используется сама декабристская мерка?

Б. Т. Удодов относительно судьбы Онегина делает такой итоговой вывод: «Сопоставляя начала и концы сложной эволюции героя, мы видим, как из типичного светского аристократа, денди, живущего чисто внешней жизнью по заранее расписанным ритуалам, рождается человек с напряженной духовной жизнью»[218]. Однако, по мысли исследователя, такой вывод снимает остроту вопроса, мог или не мог Онегин стать декабристом: «Поскольку главное в образе Онегина — его духовное рождение как человека, не столь уж, видимо, важно, станет ли он декабристом или нет, ибо не декабрист со временем становится целостным человеком, а лишь сформировавшийся человек мог стать сознательным членом тайного политического общества, декабристом» (с. 136–137). Все, что отсюда идет в пользу Онегина, — верно. Но в сопоставлении с декабристами для Онегина есть и критический элемент, его нет надобности затушевывать. Не хочется забывать, что в эпоху создания романа люди из аристократических семей пожертвовали положением в обществе, самой жизнью во имя народа, во имя общественного блага, совершив подвиг нравственного альтруизма. Может быть, это «узко», но это высоко идеально. Герцен писал о декабристах как о «фаланге героев». Вот какого рода люди — современники нашего литературного героя, вот какой высокой мерой он поверяется.

Нельзя не согласиться с Б. Т. Удодовым: стать декабристом означает прежде того стать человеком. Онегин стал человеком. Если бы он стал декабристом, он стал бы героическим человеком. Он вряд ли войдет в фалангу героев.

Обратим внимание: мы опять вторглись в сферу рассуждений о