Мама села на кровать и взъерошила мои волосы, как будто мне все еще было пять лет и я боялась темноты.

– А что с ним может случиться, Лори? Физиономию ему начистить будет сложно, иначе бы этот Фьюри не упустил свой шанс. Сломать морально – тоже вряд ли. Пока человеку есть, о чем мечтать и чего ждать, – его не сломаешь. Относиться к нему будут хорошо: во-первых, все понимают, что он там незаслуженно, а во-вторых, Ральф знаком с начальником Кастелри и постарается замолвить за него словечко. А что еще может случиться? Ну разве что сокамерник попадется не ахти или еда будет не очень…

– Прости, мам, но это звучит наивно. В тюрьмах убивают, калечат и насилуют…

– Не везде и не всегда, – возразила мама. – Окажись Вильям в тюрьме где-нибудь в Восточной Европе, то, наверное, ему пришлось бы несладко. Но здесь…

Я закатила глаза и нервно рассмеялась. Что моя мать может знать о подобных местах? Да ничего. Но она словно мысли мои прочитала, потому что вдруг замолчала и начала разглядывать потолок, почесывая подбородок аккуратно накрашенным ногтем. А потом выдала нечто, что далеко не каждый однажды услышит от собственной матери:

– Я провела два месяца в тюрьме Уитфилд, когда мне было семнадцать.

– Что?! – моргнула я.

– Глупенькая канарейка из хорошей семьи стала встречаться с человеком, о котором ничего не знала, и даже собралась махнуть с ним на курорт. А этот мерзавец подложил ей в чемодан кое-какие вещества, за попытку провоза которых ее из аэропорта увезли сразу в следственный изолятор.

– Ты шутишь…

– Если бы! Я отделалась легким испугом, потому что никогда не попадала в подобные истории и потому что полиция быстро взяла след того, кто меня подставил. Но успела… окунуться в среду и могу сказать, что если в тюрьмах все по-старому, то у Вильяма есть отдельная камера с душевой, телевизором и холодильником. И в его распоряжении библиотека, спортзал и настольные игры. Довольные заключенные – тихие заключенные. А начальство просто обожает тихих заключенных.

Я добрых пару минут не могла выдавить ни слова. А потом, когда дар речи вернулся, захихикала:

– Моя мать – наркокурьер. С ума сойти!

– Смейся, смейся, – проворчала она. – А представь, что чувствовала семнадцатилетняя дурочка, когда ее с четырех сторон обступил конвой с автоматами и собаками. Видит бог, тогда мне не помешал бы большой толстый памперс… Кстати, тогда-то я и познакомилась с твоим отцом. Он проходил юридическую практику после университета и заявился на экскурсию в тюрьму для несовершеннолетних… Только бабушке не говори. Она до сих пор думает, что мы познакомились в картинной галерее… Ты наконец-то улыбаешься. Тебе лучше?

– Намного.

Мама укрыла меня одеялом и заглянула в глаза:

– Я очень надеюсь, что Вильяма выпустят после апелляционного суда…

– И я тоже.

– Чем вы планируете заняться после того, как его отпустят?

«Три недели будем не вылезать из постели…»

– Я бы хотела… съездить с ним в Норвегию.

– Здорово. Там очень красиво. Мы с папой бывали там. И, кстати, будем только рады, если вы с Вильямом начнете встречаться.

– Я тоже буду рада начать с ним встречаться. Так что если он не найдет там себе горячего любовника, то, скорее всего…

– Лори! – расхохоталась мама. – Не сходи с ума!

Она обняла меня и ушла в свою комнату. После разговора с ней даже темнота показалась не такой темной. Как здорово, когда есть с кем поговорить. Это почти такое же счастье, как прикосновение.

* * *

– Сюда, мисс Макбрайд. – Конвоир, совсем молодой плечистый парень, вел меня в комнату для встреч. Я шла следом, едва касаясь земли. Я не видела Вильяма почти три недели. Отец отправился в кабинет начальника тюрьмы, чтобы уладить кое-какие формальности, а мне разрешили сразу встретиться с Вильямом.

Я вошла в узкое, словно сдавленное со всех сторон серыми стенами помещение. В одну из стен были врезаны четыре окна с толстенным стеклом. Напротив каждого окна стоял прикрученный к полу стул. Восемь телефонных трубок – четыре с этой стороны и четыре с другой, крепились к стене, на которой большими черным буквами было написано: «Держите ваши руки на видном месте».

На одном из стульев сидела необъятных размеров женщина в розовом спортивном костюме, которая прижимала к уху трубку телефона и громко всхлипывала. А на другом – старик, который то кашлял, то матерился, то снова кашлял.

На ватных ногах я подошла к одному из окон и села на стул. «Ты не будешь плакать, когда увидишь его. Не будешь. Ты нужна ему сильной, и ты будешь сильной. Как Халк. Как Арнольд. Как, блин, Дуэйн Скала Джонсон…»

Но когда в комнату привели Вильяма и наши глаза встретились, я тут же забыла том, что обещала себе не плакать. Его руки были перебинтованы, на щеке и виске виднелись следы недавнего ожога, а под глазами залегли глубокие тени.

Он опустился на стул по ту сторону, глядя на меня с таким лучезарным спокойствием в глазах, как будто мы сидели за столиком кафе и держались за руки.

– Привет, – улыбнулась я, стараясь не подавать виду, что готова свалиться в обморок от шока и отчаяния.

– Привет, – прочла я по его губам.

Мы не услышали друг друга и только тогда вспомнили про телефонные трубки. Я обтерла свою стерилизующей салфеткой, но все равно побоялась прижать ее к уху. А у Вильяма никаких салфеток не было: ему просто пришлось держать ее подальше от своего виска, чтобы не заработать ожог.

– Ты слышишь меня? – спросила я.

Вильям ответил что-то, но его голос словно звучал где-то в соседней галактике.

– Я не слышу тебя, – покачала я головой.

Он снова попытался что-то сказать, но тут женщина, сидящая на соседнем стуле, громко разревелась, не сводя глаз с огромного татуированного мужика, что сидел напротив нее за стеклом. Я бы не услышала от Вильяма ни слова, даже если бы отрастила уши, как у овчарки.

– Вильям, скажи, как ты. Я попробую прочесть по губам… Только не прижимай к себе эту штуковину… Ты слышишь хоть что-нибудь?

Он не слышал. Старик, сидящий слева от меня, снова начал материться и громко кашлять. Рыдающая женщина вдруг ни с того ни с сего стала хохотать, как ненормальная, посылая своему татуированному бойфренду воздушные поцелуи… Я старалась не показывать своего отчаяния, но в горле встал такой комок, что стало больно. «Боже, я не смогу не то что дотронуться до него, но даже поговорить», – дошло до меня.

И тогда Вильям положил свою ладонь, обтянутую бинтами и синей перчаткой, на стекло. И я сделала то же самое. Так мы и сидели, беспомощно глядя друг на друга. Разделенные толстым холодным стеклом, не пропускающим ни звука.

Я догадалась вырвать из блокнота листок бумаги и успела написать Вильяму пару слов. Приложила листок к стеклу, и он улыбнулся, когда прочел их. И улыбался до самого конца нашего невыносимо горького свидания. И улыбался, когда его уводили…