Провинциальные города в Англии, так же как и во Франции, — продолжал Наполеон, — изобилуют докторами, словно только что сошедшими с подмостков сцены, на которой даётся представление пьесы Мольера. Вы-то сами фаталист?» Я ответил Наполеону, что «во время сражения я становлюсь фаталистом». — «Почему же только во время сражения, а не всегда?» — поинтересовался Наполеон. Я ответил, что я верил, что в определённых случаях смерть станет неизбежной для человека, если он не попытается воспрепятствовать собственной судьбе, используя средства, имеющиеся в его распоряжении. Например, пояснил я, если человек во время сражения увидел пушечное ядро, летящее прямо на него, что иногда случается, то он, естественно, отступит в сторону и таким образом избежит, казалось бы, неизбежную смерть. С моей точки зрения, сказал я, данный пример применим в качестве сравнения при рассмотрении ряда случаев, связанных с определёнными заболеваниями, когда летящее пушечное ядро предстаёт перед нами в виде болезни, а наш шаг в сторону от летящего ядра — в виде исцеляющего лекарственного средства.

На это Наполеон возразил мне: «Возможно, отступив в сторону, вы можете оказаться на пути другого ядра, которое в противном случае пролетело бы мимо вас. Я помню один эпизод, о котором хочу вам рассказать, случившийся в Тулоне, когда я там командовал артиллерией. Во время осады Тулона к нам в качестве подкрепления были присланы несколько артиллеристов из Марселя. Пожалуй, из всех французов марсельцы — наименее храбрые солдаты, и, вообще говоря, во время сражения им явно не хватает смелости и активного поведения. Я обратил внимание на одного офицера из Марселя, который, как и все прибывшие оттуда, очень заботился о себе, вместо того чтобы быть примером храбрости для других. Поэтому я подозвал его к себе и сказал: «Господин офицер, пройдите вперёд и определите эффективность стрельбы ваших пушек. Вы же не знаете, насколько метко они стреляют». В это время мы обстреливали английские корабли. Я хотел, чтобы он собственными глазами убедился, поражают ли наши ядра корпуса английских кораблей. Он очень неохотно покинул своё укрытие; но всё же подошёл к тому месту, где стоял я, немного позади парапета, из-за прикрытия которого он и стал обозревать поле сражения. Однако, желая как можно больше обезопасить себя, он весь съежился и нагнулся в три погибели под парапетом, выглядывая при этом из-под моей руки. Ему не пришлось долго оставаться в таком положении, поскольку летевшее прямо в мою сторону пушечное ядро снизилось рядом со мной и, попав в незадачливого офицера, разнесло его на куски. Вот если бы этот офицер стоял во весь рост, больше пренебрегая опасностью, то он бы остался живым, так как ядро пролетело бы между нами, не причинив нам двоим никакого вреда».

После этого рассказа императора я поведал ему о случае, происшедшем на корабле «Викториус», имевшем на вооружении семьдесят четыре пушки и находившемся под командованием капитана Тальбота. Я со всеми подробностями рассказал императору об этом случае, поскольку тогда я служил на борту этого корабля. Во время морского сражения вместе с кораблём «Риволи» один моряк, слегка раненный, прополз в самую сердцевину канатов, сложенных кольцами, и устроился там таким образом, что, казалось, не было никакой возможности, чтобы вражеское пушечное ядро могло в него попасть. Несмотря на видимую безопасность места, облюбованного моряком, незадолго до окончания морского сражения вражеское пушечное ядро поразило самый низ корпуса корабля, пробило бортовой коридор, затем прошло через два или три слоя кольца канатов, метнулось вверх, ударилось об один из бимсов, поддерживавших нижнюю палубу, и, потеряв скорость, рикошетом полетело вниз, упав прямо на грудь моряка, лежавшего на спине, и убило его. Уже потом его нашли с ядром (весом в тридцать шесть фунтов), лежавшим на его груди.

«Этот случай, — заявил Наполеон, — как раз подтверждает то, что я говорю вам, а именно то, что человек не может избежать своей судьбы». Наполеона, видимо, заинтересовал мой рассказ, и он спросил, был ли убитый матросом или солдатом. Я ответил, что убитый человек был матросом.

Во время нашей беседы император завёл разговор о евнухах; превращение мужчины в евнуха было, по его мнению, чрезвычайно постыдной и ужасной практикой. «Я пресёк эту практику, — заявил он, — во всех странах, которыми правил; даже в самом Риме я запретил её под страхом смертной казни. Эта практика была полностью прекращена, и я думаю, что, хотя в настоящее время папа римский и кардиналы находятся на вершине власти, всё же постыдная практика вновь не возродится. Я вспоминаю, — добавил Наполеон, — инцидент, случившийся с одним из этих господ, который заставил меня рассмеяться от всей души. Был такой кастрат, некий Кресчентини, отличный певец, который часто пел передо мной, доставляя мне большое удовольствие. Так как я стремился поощрять достижения во всех видах науки и искусства, то я, поскольку его физическое состояние было его несчастьем и не было его виной — в связи с тем, что его искалечили в возрасте двух или трёх лет, решил пожаловать ему орден Железной Короны. Однако это мое решение вызвало большое недовольство у многих людей, которые утверждали, что человеческому существу, не являвшемуся мужчиной, не следует жаловать орден, которым награждают за проявленное мужество. Вокруг этого дела возникло много споров, в которых приняла участие и госпожа Грассини, как я предполагаю, хорошо вам известная. В то время, когда многие осуждали меня, Грассини заявила: «Я искренне считаю, что император совершил правое дело, пожаловав Кресчентини орден; я думаю, что он заслуживает его». Когда же её спросили, почему же она придерживается подобного мнения, то она ответила:

«Я считаю, что Кресчентини заслуживает этого ордена, хотя бы только из-за того, что он мужественно перенёс ранение». Эта забавная реплика вызвала всеобщий смех, и все споры моментально прекратились. Думаю, никто так не смеялся в тот раз, как я».

23 апреля. Вчера Наполеон чувствовал себя нездоровым и вновь обратился к своим лечебным средствам: диете и разжижителям. Весь день он оставался в своей спальной комнате, не прикасаясь к еде. Сообщил мне, что встал в три часа утра и весь день писал и диктовал.

Передал ему три газеты. Он повторил свои сомнения по поводу слухов о вероятности войны между Россией и Америкой, считая, что подобная война противоречит интересам и той и другой страны.

Позавчера генерал Гурго ехал по дороге к помещению метеостанции и на своём пути встретил полномочного представителя России и капитана Гора, с которыми беседовал в течение довольно продолжительного времени. Их заметил капитан Попплтон, ехавший на званый обед в «Колониальном доме». Когда его превосходительство узнал об этом, то сначала заявил, что капитану Попплтону следовало бы остаться с ними и слушать их разговор. Когда же губернатору объяснили, что капитан Попплтон не мог поступить подобным образом, так как тем самым он оскорбил бы их, поскольку генералу Гурго было известно, что капитану предстояло быть на званом обеде в «Колониальном доме», тогда его превосходительство признал, что капитан Попплтон не мог остаться со встреченной компанией.

Однако сегодня от майора Горрекера поступила записка, в которой сообщалось, что губернатор желает лично встретиться с капитаном Попплтоном и что от капитана Попплтона требуется, чтобы он представил письменное официальное заявление относительного того, чему он был свидетелем во время встречи между полномочным представителем и Гурго. В записке далее сообщалось, что губернатор сожалеет о том, что капитан Попплтон не последовал за генералом Гурго и не составил компании его спутникам во исполнение тех указаний, которые капитан Попплтон получил от губернатора во время их беседы в городе в один из предыдущих дней. Во время этой беседы губернатор заявил капитану Попплтону, что он ожидает, что капитан Попплтон всякий раз, как он заметит французов, беседующих с посторонними лицами, обязан, вроде бы случайно, составить им компанию.