У землянки, покрытой дерном, сидел на свежем, недавно срубленном обрубке толстого тополя рыжий, невысокий и коренастый человек в лохматой шапке с желтым верхом, в синем коротком кафтане и в пестрядинных портках. Маленькие и умные серые глазки его постоянно перебегали с предмета на предмет. Он вертел в руках кинжал в желтых потертых ножнах и с беззаботной улыбкой смотрел, как два здоровых молодых казака играли в чехарду, прыгая друг через друга, падая и хохоча во все горло.

Под поветкой, у самого входа в землянку спал толстый старый запорожец, уткнувшись лицом в высокую баранью шапку и показывая бритый широкий затылок. Он широко раскидал свои ноги, обутые в когда-то щегольские, а теперь стоптанные сафьяновые чеботы. Старая, с заплатами запорожская свитка, во время о́но бывшая красной, а теперь какого-то странного, желто-бурого цвета, служила ему подстилкой, а могучее тело, прикрытое одной только худой рубахой, оставлено было на произвол стихий.

Солнце уже продвинулось далеко на запад. Лучи его, прорываясь из серых и рыхлых облаков, которые быстро плыли по небу и собирались на горизонте в тучу, освещали жидким и кротким, осенним блеском поляну. Ветер порывами пролетал по деревьям, шумел в ветвях, срывал листья и кружил их в воздухе. Высокий старый тополь, раскинувший свои могучие ветви над землянкой, трепетал весь своими желтыми листьями от низу до верху, и частый шуршащий шелест был похож на отдаленный, тревожный людской говор.

– Отец Пафнутий! – крикнул рыжий человек, полуоборотясь к маленькому отверстию в стене землянки, изображавшему окошко.

– Ась? – отозвался оттуда дряхлый стариковский голос.

– Нет ли чего покусать? Оголодал.

– Есть хлебец, коли хошь. Грушки есть.

– Давай-ка их сюда! А нашего Афанасьевича все нет. Уж и ночь на дворе.

– Дело-то большое, все с опаской надо, – говорил маленький, сутулый и хилый отец Пафнутий, выходя из землянки и неся в руках краюшку хлеба и груши в деревянной чашке.

Он подал все это рыжему человеку, сидевшему у землянки, и стал раскачивать за плечо спавшего запорожца, приговаривая:

– Лука Хохол! А, Лука Хохол. Ты бы куда-нибудь перешел в другое место. А то что же тут-то? Загородил…

Но Лука Хохол ограничился только сонным мычанием и продолжал храпеть еще с большим усердием.

– Едет, – сказал седой казак, проходя мимо Семена Драного.

Тот рыжий человек, который разговаривал с отцом Пафнутием, был Семен Драный – казак Старо-Айдарской станицы, впоследствии правая рука Булавина.

– Едет? Ну, слава Богу! – не переставая есть, проговорил Драный. – Давно пора, целый день протомились.

Из-за чащи донесся отдаленный топот копыт скачущей лошади. Топот приближался и становился все слышнее и слышнее. Потом он вдруг оборвался и сменился сильным шумом ветвей. Всадник пробирался через чащу к поляне по немногим известной дорожке, по которой можно было проехать и на лошади.

– Здорово дневали, молодцы! – крикнул он громким разливистым голосом казакам и бурлакам, которые стали подниматься с земли и подходить к землянке.

– Семен, здорово! – сказал он Драному, ловко спрыгнув с лошади и зацепив ее по ногам кривой шашкой, висевшей у него через плечо на узком ремне.

– Слава Богу, Кондратий Афанасьевич, – встав с обрубка, кланяясь и отбирая у него повод лошади, сказал Драный. – Долго ты чего-то. Я уж вот грешным делом и проголодался.

– Сразу ничего не сделаешь, не такое дело! – сказал Булавин, садясь на обрубок.

Булавин был казак лет сорока пяти, высокого роста, с роскошной черной бородой, отливавшей чуть заметно красноватым цветом, с красивым правильным лицом, с живыми и блестящими глазами. Темно-зеленый теплый казачий кафтан ловко сидел на нем и плотно обтягивал его сильное тело. Бобровая шапка с голубым верхом и с широким серебряным позументом, надетая набекрень, открывала с левой стороны его вьющиеся, подстриженные по-казацки волосы. Голубые шаровары дорогого английского сукна, сафьяновые желтые сапоги с красивыми узорами на голенищах, пестрый шелковый пояс, за которым был воткнут кинжал с дорогой костяной ручкой; одним словом, вся роскошная одежда показывала в нем богатого, щеголеватого казацкого атамана.

– Ну вот, милые мои братцы и молодцы, – заговорил он, обращаясь к собравшейся и окружившей его толпе, – говорить вам долго не буду. Сами ведаете, на какое дело идем и за что руки мы промеж себя давали. Нынешней ночью нам надо совершить, о чем мы советовались и уговорились. Стало быть, хлопочите. Чтоб голов нам своих зря не погубить! Вот в чем я вас больше всего, молодцы, попрошу…

Он остановился и поглядел на тесно сдвинутую толпу. На всех лицах было напряженное и торжественное внимание. Даже вечно сонные и пьяные глаза запорожца Луки Хохла выражали теперь эту напряженность и внимание.

– В чем я вас попрошу, молодцы, – продолжал Булавин, – это, чтобы наипаче всего тишину блюли. Их – много, а нас – горсть! Никто чтобы не шелохнулся. А как я знак подам, тогда попроворней, сами знаете. Спуску им, супостатам, никакого не давать. Они не жалели, грабили нас. Помните лишь, что на случай неудачи нам – конец! Сами уже о себе промышляйте. Но, думаю, Пресвятая Богородица поможет нам против притеснителей. Как стемнеет, тогда подойдите и остановитесь за станицей, а я зараз поеду. Илья, убирайся со мной!

Мазепа в степи

Мазепа

Высокий казак, сухощавый и черный, с торчащими врозь из-под шапки курчавыми волосами отделился от толпы и пошел за лошадью. Казака этого звали Ильей Гуляком. Он был первый удалец и песенник по всему Айдару.

7

Князь Юрий Владимирович Долгорукий уже второй месяц кутил со старшинами и офицерами в Шульгинской станице. Наступила осень, хотя теплая и больше похожая на весну в этом краю. Но все-таки очень скучная. Князь стал уже порядочно тяготиться своим пребыванием среди казаков. Тем более, что их осталось меньше половины, а остальные неведомо куда скрылись. Да и эти, оставшиеся, глядели так угрюмо, косо и загадочно, что лучше, если бы их и совсем не было. Вчера бежали из полка два солдата – Фокин и Скоробогатов, – три дня назад сбежала казачка Аксинья, на которую князь израсходовал немало денег и которую в течение трех недель называл своей сударушкой, не предполагая, что она огорчит его таким неожиданным и неблагодарным поступком. Князь утешал себя лишь тем, что все эти три дня и ночи напролет кутил со старшинами и офицерами.

Обыкновенно бывало так. Первый являлся Ефрем Петров. Он с неизменной аккуратностью, беззаботно посвистывая и не снимая папахи при входе, вынимал из-под полы своего красного кафтана сулею с вином и ставил на стол перед полковником.