Охранники Равенсбрюка были в полнейшей панике. Когда Лотта перемещалась по лагерю, стараясь никому не попадаться на глаза, она видела, как они бегают туда-сюда, уничтожая какие-то улики, и их лица были перекошены от страха и ярости. Приближались советские войска, и эсэсовцы пытались скрыть доказательства своего зла, но их было слишком много и было слишком поздно.

Они начали куда-то перевозить заключённых; каждый день выкрикивали несколько номеров, и эти женщины забирались в грузовики. Никто не знал, куда их девали.

– Скорее всего, переводят в другие лагеря, – сказала Биргит. – Хотя кто знает? Может быть, просто вывозят в поле и расстреливают.

Мир был охвачен огнём, и никто не знал, что делать, кроме как позволить ему гореть.

– Что будешь делать, когда война закончится? – как-то вечером, в начале апреля, спросил Оскар. Всё ещё стояли холода, но в воздухе витал намёк на весну, на тепло грядущего мира, которому Лотта ещё не могла доверять.

Оскар стал относиться к ней лучше по сравнению с теми первыми ужасными встречами, когда после торопливого соития отпихивал её от себя, словно с отвращением. Лотта подозревала, что он в самом деле чувствует отвращение, но не к ней, а к самому себе. Ему было противно собственное поведение, а Лотта своим видом напоминала ему об этом. Думая так, она всё сильнее жалела Оскара, пусть даже всё её тело болело оттого, как грубо он с ней обращался.

Он сел на кровати, прижался спиной к стене и, казалось, больше интересовался сигаретой, зажатой в зубах, чем Лоттой. Она поправила платье, которое он больше не требовал снять, постаралась скрыть живот. Она была по меньшей мере на шестом месяце, хотя живот казался небольшим. Поразительно, как он ещё не заметил то, что заметила Биргит и все остальные. Несколько женщин в бараке ей сочувствовали, хотя большинство осуждали. Первое время её даже били, и безо всякой видимой причины. Она терпела – ей был понятен их гнев, их презрение и в какой-то мере зависть.

Когда она в третий раз вернулась от Оскара, чувствуя усталость и боль во всём теле, Марта, женщина из Дрездена, которую отправили в Равенсбрюк за то, что она украла продуктовые карточки, набросилась на неё с побоями.

– Грязная шлюха! Лживая тварь! – кричала она, молотя Лотту кулаками и впиваясь ногтями ей в лицо. Лотта даже не пыталась защищаться, так она была измучена, и к тому же она чувствовала, что обвинения Марты справедливы. Не каждая женщина в лагере соглашалась стать любовницей охранника, многие отказывались, когда им предлагали. Неужели она думала, что если она сделала это ради Биргит, её поступок будет считаться благородным?

Другие женщины с трудом оттащили Марту. Лотта лежала на полу, избитая, окровавленная, а надзирательница безразлично наблюдала за ними – казалось, драка её даже забавляет.

– Да наплюй, – шепнула другая женщина, Магда, помогая Лотте обработать раны. – Она просто завидует.

– Завидует! – изумлённо воскликнула Лотта и покачала головой.

– Думаешь, она бы отказала охраннику, если бы он её захотел? Кто же виноват, что у неё рожа как чернослив. – Магда улыбалась, но Лотта не нашла в себе сил улыбнуться в ответ. Ей было жаль Марту, как и всех несчастных, кто здесь оказался.

– Если мы будем ссориться, мы не сможем это пережить, – устало пробормотала она, и Магда понимающе кивнула.

– Осталось немного. Нужно оставаться сильными.

– Да. – Лотта слышала, что война закончится в считаные месяцы. Но сколько она протянется на самом деле?

Теперь, глядя на Оскара, она начинала чувствовать, что так и есть. Осталось совсем немного, несколько дней, может быть, недель. Она не представляла себе жизнь после Равенсбрюка, после войны.

– Не знаю, что я буду делать, – осторожно ответила она. – Я пока так далеко не заглядывала. Не могу себе представить.

– Она закончится совсем скоро, ты это знаешь.

Лотта молчала, понимая, что любое её слово может его разозлить. Его эмоции были подобны фейерверку – внезапный взрыв, и вот она уже ошарашена ужасом и болью.

– Меня, скорее всего, арестуют. Может, даже убьют. Если советские войска… – Он сдавленно выдохнул и покачал головой. – Когда всё это началось, мы были героями. Все были на нашей стороне.

– Вы никогда не были героями, – тихо ответила Лотта, не в силах сдержать этих слов. Он посмотрел на неё, и на одну жуткую секунду в его глазах вспыхнула ярость. Он поднял руку, и Лотта ожидала удара, но его рука тут же безвольно упала.

– Да, не были, – признал он, глубоко затянулся сигаретой. Лотта выдохнула. – Я тебе говорил, что был бухгалтером, да?

– Да.

– В СС я вступил, чтобы обрабатывать их чёртовы документы. Сюда я попал только в сорок третьем.

Примерно в то же время, что и я, подумала Лотта, но ничего не сказала.

– Я ведь таким не был, – сказал он почти умоляюще, глядя на Лотту так, будто просил прощения, и хотя Лотта готова была его простить, она знала, что это должна сделать не она. – Когда я впервые увидел газовую камеру, я сказал начальнику, что это неправильно. – Его тон вновь сменился, стал резким, почти раздражённым. – Я сказал – раз уж вы собрались такое творить, можно же как-то гуманно. – У него вырвался то ли вздох, то ли стон. – Я пытался.

Лотта по-прежнему молчала. Она не могла сказать ничего, что оправдывало бы его действия. Если он хотел отпущения грехов, оно должно было прийти с истинным покаянием.

– А что я должен был делать? – Он бросил на пол сигарету, теперь по-настоящему разозлившись; перепады его настроения были как вспышки молнии. – Когда ты уже в это ввязался, что ты тут можешь сделать? Ты в ловушке. Я понятия не имел, что они на такое способны, прежде чем сюда притащился! Я не знал! И никто не знал! Кто мог представить… – Он покачал головой. – Я был просто винтиком, бесполезным винтиком, мне никто ничего не говорил. А когда узнал – скажи, что я должен был делать. – Он посмотрел на неё с вызовом, и Лотта спокойно выдержала его взгляд.

– Вам виднее, – сказала она наконец, и Оскар снова застонал, уронив голову на руки.

– Не знаю я, не знаю, – мычал он. – Да, конечно, никогда я не любил евреев, этих жадных ублюдков, развелось их до чёрта, – но я же не ожидал такого. – Он смотрел на неё сквозь пальцы, его лицо было перекошено отчаянием. – Они будут считать меня злодеем. Садистом, извращенцем, тем, кому всё это нравится, кто всё это продумал, но не тем, кем я был.

Лотта молчала.