Пушкину этого было мало.

– Когда господин Бабанов внес уточнение о задержке наследования на два месяца?

Нотариус показал ему завещание.

– Извольте… Имеются дата и другая подпись Федора Козьмича: двадцать шестое февраля сего года. Таким образом, все условия вступают в силу 1 мая сего года, ровно через два месяца после кончины Федора Козьмича… От себя добавлю: прибыл ко мне в контору в девять утра, чтобы внести данное условие.

Федор Козьмич обменялся с Пушкиным взглядом, смысл которого был понятен им обоим.

– Ну и ну, – сказал он, беря пакет серой бумаги. – Курдюмов, это что такое?

– Корреспонденция господина Бабанова, – ответил тот, приблизившись к столу. – Уже как два месяца лежит… Адрес хозяин не указал, а вскрывать самолично не посмели…

– Молодец, хвалю…

Перевернув посылку, Дмитрий Козьмич сломал сургучовую печать, скинул веревки и раскрыл упаковку. В руке у него оказался большой лист бумаги с наклеенными марками гербового сбора. Не показывая никому, он быстро прочел. Меморский уловил в его лице перемену и заволновался.

– Что это такое, позвольте узнать?

– Узнаешь, когда следует… Алексей Сергеевич, подойди-ка. – Дмитрий Козьмич не заметил, что перешел на «ты».

Зайдя с другой стороны стола, Пушкин увидел заголовок прошения на высочайшее имя, то есть на имя Его Императорского Высочества, Великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы. Далее, как полагается, образцовым почерком с большим интервалом между строчками шло само прошение. В нем купец 1-й гильдии Бабанов Федор Козьмич, коммерции советник, потомственный почетный гражданин, товарищ старшины Московского купеческого сословия, член Комитета для оказания вспомоществования семействам умерших от ран и изувеченных на поле брани воинов, почетный член Московского коммерческого училища, выборный от Купеческого Общества, член комиссий об устройстве вдовьей кассы для лиц, принадлежащих к Московскому купечеству, о пересмотре правил для раздачи пособия бедным и на приданое невестам и прочее, и прочее, и прочее, нижайше просил признать своим законным сыном ребенка мужеского пола, рожденного им февраля 20 дня сего года от девицы Капустиной Матроны Ивановны, а в крещении нареченного Николаем.

– Прочел? – спросил он, не выпуская лист. – И что теперь?

Пушкин мог бы ответить, что теперь в его паутине не осталось пустых кружков с вопросительными знаками, а таблица вероятностей может быть заполнена точно. Но разве такое объяснение что-то объяснит? Он промолчал.

Зато заволновался Меморский.

– Позвольте, позвольте, что за документ?

– Курдюмов, выйди, – приказал Дмитрий Козьмич, и когда за управляющим закрылась дверь, передал прошение. – Ознакомься…

К концу чтения на каменном лице нотариуса прорезались сильные чувства. Можно сказать, Меморский был вне себя от негодования. Так что даже дернул себя за кончик носа. Вернув прошение, он встал, являя собой образец законности.

– Дмитрий Козьмич, считаю необходимым сделать заявление… Двадцать лет я верой и правдой служил вашей семье, служил вашему батюшке и вашему брату… В любой день и час готов был прийти на помощь. Оказывал все услуги… Был при последних минутах его жизни, своими руками отнес на диван, на котором он скончался… И вот теперь обнаруживается, что покойный Федор Козьмич совершил важнейшее, можно сказать, судьбоносное решение, не поставил меня в известность, а сделал все самолично. Отдал какому-то писарю составить прошение? Сам наклеивал гербовые марки? Ни за что не поверю, отказываюсь верить…

Пушкин попросил взглянуть на росчерк господина Бабанова и высказать свое мнение. Водрузив на нос пенсне, которым редко пользовался, Меморский стал рассматривать длинную, со всеми регалиями подпись.

– Господа, это подлог, – сказал он, кладя бумагу на стол. – Подпись Федора Козьмича знаю лучше своей. Это фальшивка, подделка. Умелая, но подделка. Готов повторить на суде под присягой…

– Спасибо, Павел Николаевич, иди пока попей чаю с Курдюмовым, только рот держи на замке.

Без лишних глаз и ушей Дмитрий Козьмич стал прохаживаться по кабинету.

– Что бо́льшая неожиданность: наследник или дочь Капустиной?

Бабанов остановился:

– Слышал, что у Феклы дите имеется, но в дом ее не приводила…

– Почему?

– Да кто ж его знает! И когда Федор умудрился с ней сойтись? Куда Фекла смотрела, что с ее дочкой произошло? Других женит, невест блюдет, а за своей не усмотрела…

– Дмитрий Козьмич, прошу меня простить…

На него резко махнули.

– Да брось ты эти церемонии, такое творится…

– Дочь Капустиной видел мельком, поначалу мадам представила ее горничной. Вот здесь, – Пушкин указал между бровями, – у нее имеет складка. Точно такая же, как у вас, вашего брата и ваших племянниц… Порода ваша сильная… Матрона довольно сильно похожа на Астру и Гаю Федоровну. Как третья сестра.

Когда смысл сказанного окончательно проник в сознание Бабанова, купец и директор фирмы замер, уставившись на Пушкина.

– Ты… Ты понимаешь, что говоришь? – наконец спросил он.

– Прямых доказательств нет.

Вернувшись к столу, Дмитрий Козьмич сел в кресло.

– Значит, выбора не осталось, – сказал он. – В телеграмме брата еще была фраза: «смотри стол»… Думал, займусь потом, но откладывать нельзя…

Сунув руку под столешницу, он что-то повернул. Раздался тихий щелчок. Зеленый прямоугольник сукна съехал в сторону, раскрывая тайник.

– Об этом знали только я и Федор… Теперь известно тебе… Надеюсь на твою честь, Алексей Сергеевич. – Бабанов вытащил конверт, большой лист, сложенный пополам, и записную книжицу в кожаном переплете, старую и потертую. – Узнаем, что брат оставил.

В конверте было незаконченное письмо. Федор Козьмич писал:

«Дорогой мой брат Дмитрий! Сильно провинился я перед Богом и семьею. Так сильно, что и слов нет, чтобы покаяться. И покаяться не могу. Нельзя в таком каяться, язык не повернется. Оказался я без вины виноватым. Нет, виноватым во всем, только моя вина. Раз так, то и отвечать только мне перед судом высшим, судом Божьим. Пусть Господь всемогущий рассудит меня, и пусть…»

На этом письмо обрывалось. Дмитрий Козьмич обернулся к Пушкину, который нависал над его левым плечом.

– Растолкуешь, о чем тут речь?

– Наверху дата, 25 февраля, – ответил он. – Накануне отправки телеграммы вам и внесения дополнения в завещание.

– И как это понять?

– Тут ясно написано: Федор Козьмич назначил себе Божий суд…

Тяжкий и глубокий вздох вырвался из самой души Дмитрия Козьмича.

– Да что же это, – проговорил он. – Всю жизнь вместе, и в делах вместе, всегда был Федору правой рукой, почитал старшим, рад был, что отец ему дело передал, он сильнее меня, умнее, ни в чем его не подвел, и вдруг такое…