– Этот случай имеет непосредственное отношение к делу Бабановых…

– Ах, вот оно куда! Ну-ка, сыпь, не жалей…

Что означало: Эфенбах желает знать подробности. Пушкин изложил, почему было совершено покушение и при чем тут аграф в форме лютика голубого, раздавленный его ботинком. Выслушав, Эфенбах согласился: доводы существенные.

– Сразу видна глупость: аграф оставлен, а сто рублей и сумочку птички нашей прихвостили, – сказал он и добавил: – Глупцы… Чьих рук дело?

– Мадемуазель Керн мало что успела рассмотреть: невысокий мужчина, обладает большой физической силой и ловкостью.

– Откуда разнюхал?

– Он должен был донести мадемуазель на второй этаж. Затем закинуть веревку на потолочный крюк, другой конец закрепить на ножке стола. После чего поднять на стол бесчувственную даму, удержать на краю стола, надеть ей на шею петлю и затянуть узел так, чтобы нельзя было развязать. Узел на ее руках тоже был затянут накрепко. Ловкие и сильные руки при невысоком росте.

Эфенбах пребывал в раздумьях.

– Какое ж везенье, что осталась жива…

– Везенья не было. Она должна была умереть как можно ближе к середине ночи.

– Почему?

– Чтобы нельзя было доказать алиби, – ответил Пушкин. – Это точно укладывается в круг причин, о которых вам доложил.

– Ах, ты ж, подлючая еговозина! – выругался Михаил Аркадьевич. – Ну уж ладно, будет уроком… От меня-то что требуется?

– Надо произвести арест.

– Вот же кулебяку какую заложил. А без него не обойдешься, раздражайший мой?

– Невозможно.

– Ну почему же?

– Время поджимает… Если бы не приезд Дмитрия Козьмича Бабанова, можно было отложить. Теперь надо спешить… Планы преступника нарушены, будет действовать стремительно…

– Ох, ведь правильно говорят: раз по воду пойдешь, в болоте утонешь… Ладно, отправлюсь к прокурору Москвы, доложу распрекрасную картину… Только без его повеления и пальцем шевельнуть не моги…

Пушкин обещал не предпринимать ничего без разрешения. В крайнем случае, вся вина будет на нем за самоуправство. Михаила Аркадьевича это утешило, но не успокоило. Он стал поучать своего чиновника, как в полицейской службе надо быть «вострым на ухо» и «тонким на глаз». Отеческое поучение могло продолжаться с полчаса, но тут в кабинет заглянул Кирьяков. Вид чиновника говорил, что вчера свадьба далась ему нелегко. А утро еще труднее…

– Прощу прощения, Михаил Аркадьевич, – облизывая пересохшие губы, обратился он. – Из второго участка Якиманской гонец прибыл. Докладывает: поймали кого-то. Срочно требует господина Пушкина…

* * *

Впервые в жизни пристав ощутил себя настоящим полицейским. Это чувство ему понравилось. Разбуженный среди ночи, он не мог взять в толк, зачем устраивать такие сложности, не проще ли поставить пост в саду дома Вейриоль? Для полного спокойствия еще и на втором этаже. Однако городовой настаивал: господин Пушкин требовал четкого исполнения инструкций. Фон Глазенап не слишком любил, когда ему указывали, что делать, если указывало не начальство. Однако в этот раз он так глубоко увяз в двух убийствах и так сильно зависел от сыска, что самовольничать глупо. Пристав нехотя выполнил все указания, надеясь, что они бесполезны. Каково же было его удивление, когда преступник оказался пойман! Разглядывая личность, сидевшую за решеткой, он испытывал незнакомое удовольствие, как борзая, которая опередила стаю и первая догнала зайца.

Пребывая в отличном настроении охотника, Пушкина он встретил как дорогого гостя. И милостиво позволил Вановскому, разгоряченному удачным завершением дела, получить свой кусочек славы.

– Так вот позвольте доложить, – бодро начал помощник пристава, щеки которого горели победной рюмкой, принятой в буфете участка. – Сразу по прибытии с доктором Окольным была оказана помощь портнихе, ногу ей перевязали и отнесли в салон. Она все причитала, что теперь двигаться не сможет…

– Ближе к поимке, – попросил Пушкин.

– Конечно, конечно! – заторопился Вановский, взъерошив волосы. – Сделал все, как приказали. Стол был поставлен на середину комнаты, на крюк закрепили веревку, на ней – темную штору, чтоб по форме напоминала повешенное тело. Сам устроился так, чтобы при входе не был виден. Городовой запер дверь, ключ сунул в указанную вами щель… После чего наступила тишина…

Вановский взял передышку, чтобы добраться до главного. И опустить мелкую подробность: какого страху натерпелся в пустой квартире, вздрагивая от каждого шороха и не решаясь смотреть на висящий куль, будто оживавший и двигавшийся во тьме.

– Ночь напролет глаз не сомкнул, – бодро продолжил он. – Уже светать стало. Ну, думаю, никто не явится. Однако же засаду не покидаю… И вот около девяти слышу: скрипят ступеньки. Ну, думаю, что-то будет. И правда, стали дергать дверь. Замок затрещал, открывается дверь, и появляется она… Заходит, оглядывается, будто ищет кого, и тут заметила нашу декорацию… Стоит и смотрит, будто на диковинку. Тут уж не растерялся, выскочил, перекрыл дверь, кричу: «Стоять! Полиция!» Она и поделать ничего не смогла… Попалась как миленькая… Доставили в участок, и вот извольте, теперь за решеткой…

Помощник глянул на пристава, дескать «ну как, не уронил честь участка?» и получил одобрительный кивок.

– Великолепно, господа, – сказал Пушкин, видя, как оба полицейских светятся победой. Может быть, первой настоящей победой за время службы. – Личность задержанной установлена?

– Никак нет, – вступил фон Глазенап. – Говорить отказывается, требует вас лично… так что пока оформлять не стали.

– Раздавленный аграф занесли в протокол?

– Как положено… Ювелирная вещь хранится в моем личном сейфе… Страшно подумать, сколько стоит…

– Странно подумать, зачем ее потеряли, – сказал Пушкин. – Пора взглянуть на задержанную, раз желает видеть меня.

Проявляя гостеприимство, пристав проводил в арестантское отделение. В небольшом участке имелось всего три камеры: большая на восьмерых человек, малая на четырех и одиночная, которую с большой натяжкой можно было считать «сибиркой»[31]. Тюремных дверей не было. Заключенные ожидали своей участи за стальными прутьями от пола до потолка. В них устроена неудобная дверца, чтобы входить и выходить согнувшись.

Арестантка в модном платье сидела на протертом табурете. Заметив Пушкина, не встала, но принялась комкать кружевной платочек. Птичка в клетке была напугана до крайности.

Подойдя к прутьям, Пушкин не отдал поклон и смотрел в упор, будто не верил своим глазам. Она потупилась и приложила платочек к носу.

– Как оказались в квартире на втором этаже? – последовал вопрос, не предвещавший ничего хорошего.

– Приехала по вашей просьбе, Алексей Сергеевич, – ответила она, всхлипывая, как обиженный ребенок.