– Убей де Мо…

Граф не расслышал, но искренне пожалел оруженосца, видя его рану. Впрочем, он тут же поймал себя на мысли, что, возможно, ему уготована еще горшая участь. Один из конвоирующих графа сарацин увидел, что кто-то из христиан все еще жив и задерживает пленного. Наклонившись, сарацин вонзил меч в шею Ариберта, избавив тем самым его от мучений.

Штернберга подвели к Ахмету. Сарацин стоял в окружении верных людей из сотни и придирчиво осматривал графа.

– Сильный воин! – сказал старый сотник. – Сколько верных слуг Аллаха пало сегодня от его руки!

Граф хмуро смотрел прямо в глаза сарацину. Лицо его было каменным и не выражало никаких чувств.

Дождь прекратился, и Ахмет приказал расчистить двор крепости от трупов. На глазах у Штернберга мертвых рыцарей грабили и раздевали почти донага, а потом арабы делили между собой доспехи и личные вещи крестоносцев. Тела арабов же аккуратно сносили в одну сторону, чтобы потом захоронить. Когда двор был расчищен, рыцарей, одного за другим, сбросили в колодец, чтобы кости их на веки вечные отпугивали забредших в крепость и захотевших попить случайных путников. Сердце Штернберга сжалось, но внешне он ничем не выдал своего возмущения.

Наконец Ахмет приказал привести пленника. Граф с изумлением уставился на приведенного сарацинами, связанного по рукам и ногам Эйснера.

– Как ты оказался в плену? – спросил граф. – Я думал, что все убиты!

– Признаться, и я так думал! – ответил Эйснер. – Меня захватили в башне, куда я отступил, когда сарацины прорвались через нашу оборону в воротах.

– Нас ждет невеселая участь.

– Если будут пытать, не знаю, выдержу ли я! – сокрушенно проговорил Эйснер.

– Да, это непросто, – подтвердил граф.

– Слушайте меня, неверные собаки! – воскликнул Ахмет, подойдя к рыцарям. – Я знаю, что один из вас, – он указал на Эйснера, – понимает наш язык. Ты кричал по-арабски, чтобы тебя не трогали и ты внесешь за себя выкуп. Глупец! Истинный мусульманин никогда не пойдет на сделку с неверным. Но это хорошо, что ты знаешь, что я сейчас говорю. Тебе и твоему единоверцу предстоит испытание. Кто выйдет из него живым, тот получит свободу. Переведи ему.

Эйснер перевел. Штернберг остался так же безразличным ко всему.

– Что за испытание? – спросил Эйснер, и в горле у него мгновенно пересохло.

– Вы будите биться друг с другом, а кто останется в живых, тот сможет уйти из крепости нетронутым. Я даже дам ему коня. Даю слово! Если вы откажетесь, вас подвергнут мучительной смерти.

Глубоко задумался Эйснер прежде, чем перевести слова сотника Штернбергу. Но только после того, как Ахмет ударил его по спине плашмя мечом и приказал перевести, Эйснер сделал это. Граф скривил край губ в подобие улыбки.

– Я предполагал, что двор расчищают именно для этого. Скажи ему, что мы отказываемся.

– Нет, Генрих, давай подумаем!

– О чем тут думать? Я не смогу убить тебя, своего друга! Или ты сможешь убить меня?

– Я тоже не смогу этого сделать, но ведь пытки чудовищны. Я некоторое время жил на Востоке и знаю, что в этом деле сарацины поднаторели! Они причиняют чудовищную боль с особым наслаждением и даже изяществом.

– Боишься?

– Да, боюсь! Очень боюсь! – Лицо Эйснера перекосилось отчаянием. – А ты разве нет?

– Я тоже боюсь, друг мой. Все боятся пытки. Ведь мы не святые, да и они боялись, это точно.

– Ну вот! Тогда я вижу только один выход.

– Какой?

– Я никому не говорил, думая, что вы от меня отвернетесь, будете избегать моего общества, хотя пока это было и не обязательно.

– О чем ты?

– Я болен проказой, и мне все равно умирать. Умирать долго и отвратительно. Смерть сама по себе меня не страшит, я даже жду ее.

– А как же твое братство?

– Для меня уже все кончено. Я никогда не увижу той благословенной земли за морями! Но я трудился, как мог, чтобы ее увидели другие. Я не зря прожил жизнь. И теперь ты должен, нет, не убить меня, а оказать дружеское, я бы даже сказал братское, милосердие и избавить меня, а таким образом и себя от мучительной смерти. Кроме того, ведь ты тогда сможешь вернуться в Дамиетту, рассказать о том, что здесь произошло, и, самое главное, вновь обрести Кристабель!

Упоминание о девушке всколыхнуло душу графа. Именно сейчас, в эту самую минуту, он, как никогда прежде, почувствовал, как безумно любит Кристабель, как хочет хотя бы раз еще увидеть ее, как бесконечно она ему дорога! Сердцем Штернберг уже принял предложение Эйснера, но разум отказывался сделать это.

– Это унизительно – драться на потеху сарацинам, проклятым безбожникам! – сказал он.

– Оставшись в живых, ты отомстишь за наше унижение, убьешь во много раз больше сарацин, чем остались сейчас здесь, и честь твоя будет спасена, а что ты сможешь сделать мертвым? Ни Кристабель, ни славы побед тебе уже никогда не видать! Живи и борись за всех нас – за Касселя, меня, Лихтендорфа, своего брата! Это твой шанс, и ты не имеешь права его упустить.

Штернберг согласился с доводами Эйснера, но сам не мог сказать этого. Слова, которые обрекут друга на смерть, застряли у него в горле. Однако по лицу графа Эйснер понял, что предложение принято, и передал это сотнику Ахмету. Сарацинский военачальник хищно улыбнулся и приказал воинам отпустить рыцарей, развязать Эйснера и дать каждому по мечу. Весь сарацинский отряд высыпал на двор и встал кругом, внутри которого сошлись в смертном бою два друга. Но Штернберг просто не мог вести себя так, словно Эйснер его враг, и атаковать его в полную силу. Наоборот, граф сам отражал удары, но так вяло, что это вызывало ругань и крики неудовольствия среди зрителей.

– Если вы так и будете топтаться на месте, – проворчал Ахмет, – то вас обоих ждет мучительная смерть! Это не бой мужчин, а женские шалости! Вперед! Деритесь, христианские собаки!

Сотник Сулейман, дотоле молча стоявший в стороне, сейчас более остальных орал, махал кулаками, подбадривая рыцарей, чем вызвал презрительную усмешку Ахмета. После смерти Юсуфа Аль-Азиса, который был не только начальником всего отряда, но и одним из трех сотников, Ахмет не воспринимал Сулеймана за одного из командиров. Он открыто сказал ему, чтобы тот не мешался и вообще не подавал признаков своего присутствия, ибо старый воин ненавидел трусоватых молокососов.

– Штернберг! – сказал Эйснер, легко отбивая удар. – Дерись по-настоящему, ибо в противном случае нам не миновать мучений, а тебе не видать Кристабель!

При каждом упоминании девушки граф оживлялся и начинал биться по-настоящему, но вскоре затухал,