сломали ребро, и у графа вновь стала кровоточить рана. Когда на Штернберге осталось лишь одно нижнее белье, сарацины подняли его и положили на крест.

Граф истово молился, дрожа всем телом. Холодный пот выступил у него на лбу и катился по лицу. Гвоздей не было, зато почти у каждого сарацина был с собой нож. Выбрали ножи с прямым и узким лезвием. Принесли большую секиру Касселя, чтобы ее обухом забивать нож.

Штернберг дергался изо всех сил, но его руки и ноги крепко держали. В распрямленную с трудом, огрубевшую ладонь рыцаря поставили нож, и один из сарацин, пожелавший быть палачом, взмахнул секирой. Тяжелый обух ударил о нож, вгоняя его по самую рукоятку в плоть и дерево. Ладонные кости хрустнули. Острая, невыносимая боль, словно молния, обожгла всю руку графа. Он выгнулся на кресте всем телом и вновь упал на крест.

– Кристабель! – закричал он, даже не осознавая, о чем кричит.

От боли он прикусил кончик языка, и кровь потекла изо рта.

Новый удар, теперь в другую руку.

– Кристабель! – вновь закричал граф, тут же переходя на хрип, ибо кровь заливала горло.

– Что, собака, больно тебе? – усмехнулся, наклонившись над графом, Сулейман. – Давайте теперь ноги!

Ахмет отвернулся и приказал подвести ему лошадь. Некоторые из сарацин, тоже не горевшие желанием смотреть на мучения пленного, отошли от толпы.

Резким движением ступни графа поставили на крест и крепко прижали за лодыжки.

– Господи, помоги! – хрипел Штернберг, выплевывая сгустки крови. – Отец наш Небесный, пусть же прославится имя Твое…

Нож пронзил правую ступню.

– А-а-а-а-а-а-а! Да придет Царствие Твое… Да будет воля Твоя…

Сулейман сам взял последний нож из рук палача и прибил его к левой ступне.

Крик графа стал уже нечленораздельным, больше похожим на вой, жуткий, нечеловеческий. Даже видавшие виды старые арабы отшатнулись. В душе каждый чувствовал неприятный осадок, и тем не менее они громко возблагодарили Аллаха.

– На земле, как и на небе… – шептали одни губы, а разум графа уже проваливался в черную бездну.

Нет, он не умер. Пока еще не умер. Хотя смерть для него была теперь так сладка. Он впал в глубокий обморок. Он не видел, как поднимают крест и с трудом волокут его к воротам двадцать воинов, как уводят захваченных рыцарских дестриеров, как быстро враги покидают крепость, ставшую некрополем, как гордо реет над ними знамя пророка.

Штернберг пришел в себя, и первое, что почувствовал – была страшная боль в конечностях, и всю тяжесть собственного тела, державшегося на пронзенных ножами ладонях и ступнях. Каждый вздох давался с трудом. Голова графа свесилась на грудь, и просто поднять и посмотреть перед собой для него было уже трудно. Разум отказывался служить графу и медленно угасал. Горло горело, словно печь. Запекшиеся кровью губы слиплись, и ему больших усилий стоило разлепить их.

Крест, на который его прибили, стоял в воротах, чуть наклоненный назад и таким образом упиравшийся в кирпичную арку над воротами. Только за счет этого он и удерживался в вертикальном положении.

– Кристабель… – еле слышно прошептал Штернберг.

Перед ним у подножия холма собрался весь отряд арабов. За то время, пока он находился в обмороке, по приказу Ахмета вырыли неглубокую общую могилу, куда начали складывать всех погибших сарацин. Но взор графа туманился, он уже не понимал, что видит перед собой. Одна только боль стала единственным его чувством. Весь окружающий мир стал этой страшной болью.

Перед ним оказались все его друзья. Вот Карл фон Лихтендорф в красном плаще и с кубком вина. Он медленно пьет рейнское и о чем-то оживленно переговаривается с Конрадом фон Лотрингеном. Конрад такой румяный, живой, задорный. И Лихтендорф, и Лотринген смотрят на Штернберга и машут руками, подзывая к себе. Откуда ни возьмись, появляется Арнольд фон Кассель со всей своей большой семьей. Он чего-то ворчит на свою жену, а она не остается в долгу и отвешивает ему оплеуху. Дочки Касселя смеются, а потом вместе с родителями складывают ладони в трубочку у рта и кричат Штернбергу, но он, как ни старается, не слышит их. Иштван Янош, скромно стоящий в стороне, целует шарф Агнесс. Карл фон Эйснер, ученый и мечтатель, как и прежде, смотрит вдаль и, медленно повернув голову к Штернбергу, кивает ему.

Граф старается вспомнить – кого не хватает в этой толпе. Ах да, Данфельда и Когельхайма. Слава Богу! Значит, они благополучно добрались домой и живут. Живут!

Но вот ряды друзей расступились, и между ними прошел Тот, Который ждет с распростертыми объятиями нас всех. Иисус в белых одеждах не шел, а словно плыл по песку и протягивал к Штернбергу руки. Граф заплакал, с надеждой глядя на Господа.

– Избавь меня от мук, – прошептал он. – Прости мне мои прегрешения и прими в Царствие Твое.

Но вдруг и Господь, и его друзья исчезли, и перед собой Штернберг увидел арабов, суетящихся, вскакивающих в седла и оставляющих непогребенными тела убитых. С запада, как мог видеть граф из-под опухших век, приближался отряд.

Заметив, что они теперь не одни в пустыне, сарацины насторожились. Незнакомцы были еще далеко, и можно было понять, что большинство из них пешие. Но кто еще мог появиться с западной стороны, где лежала захваченная крестоносцами Дамиетта, кроме самих крестоносцев? Сотник Сулейман отреагировал первым. Он крикнул воинам, что нужно отступать, и первым вскочил на коня. Ахмет, багровый от ярости, выругался, поминая и мать, и отца Сулеймана, и приказал всем оставаться на месте и готовиться принять новый бой.

Но Сулейман не уступал. Он отвечал, что воины устали и ряды их значительно поредели и хоть крестоносцев и не много, но бой принимать не стоит. Надо в первую очередь выполнять приказ султана, а он заключался только в разведывательных действиях, а вступать в схватку надо только по крайней необходимости. Ахмет ничего не мог возразить. «Трусливый змееныш», как он назвал Сулеймана, был прав. Именно так и приказывал султан. Но отступить перед лицом ненавистных христиан Ахмет не хотел и не мог, несмотря ни на какие приказы.

– Кому дорога честь, тот останется со мной! – заревел он.

Честь была дорога всем, но для многих жизнь была дороже. Сулейман и еще шестьдесят воинов, в основном из его оставшейся сотни, спешно покинули окрестности заброшенной крепости, уходя на юго-восток.

Ахмет, изрыгая проклятия в спины отступающим, приказал остальным не ждать нападения, а атаковать самим. И сарацины, потрясая мечами и копьями, помчались на крестоносцев.

Когда отряд христиан увидел вдали крепость, воодушевления у всех значительно прибавилось. Даже у